Михаил Козаков - Третий звонок [litres]

Пятое. Я не только отец пятерых детей, я дед пятерых внуков. Тоже нужный опыт. Мне стало ясно, и это «ноу-хау» было воплощено, что Лир – старик, который очень боится сойти с ума, он постоянно говорит об этом и весьма предрасположен к старческому безумию. Стало быть, он может видеть внутренним взором своих дочерей Гонерилью, Регану и Корделию тремя маленькими девочками в детских платьицах и одновременно с подлинными тремя дочерьми говорить, как с тремя крошками, которые для него до конца жизни и спектакля так ими и останутся в его воспоминаниях и воображении. Оттого мой Лир выносит в финале задушенную Корделию в образе ребенка. Это та мера театральной условности, которую современный зритель легко примет на веру. И я не ошибся.

Шестое. Я хотел при всем вышесказанном быть психологически убедительным и разнообразным в средствах выражения. Где-то в районе, предгенеральных прогонов мне почему-то вспомнилась старуха Ф. Г. Раневская – тоже, как и Анна Ахматова, женщина-Лир. Королева-Лир.

Припомнилось ее знаменитое заикание и манера говорить низким, глуховатым, значительным тембром. И это было взято мной на вооружение. «Когда б вы знали, из какого сора…» – помните?

Седьмое и самое существенное. Я уже почувствовал, как следует вычерчивать психологическую, смысловую и формальную стороны этой роли. Я графически выстроил движение от упрямого гордеца первой картины через мнимую независимость поведения (короткая, но важная и оживленная сцена с Кентом и Шутом после охоты в замке Гонерильи) с последующим ерничаньем и взрывом старика, нежную встречу с Реганой и страшный, отчаянный удар от двух восставших на отца сестер. Прощание с Гонерильей-девочкой, прощание навсегда:

Монолог о терпении. Монолог в слезах, об их невозможности на мужских щеках и уход в Бурю, уход ото всех, от реального мира в никуда, в природу, как раненый зверь…

Сцена Бури начинается для Лира знаменитыми монологами-обращениями к стихиям:

Как это играть? По правде-правденке, как это игралось в спектакле С. Женовача на очень-очень малой сцене, очень Малой, теперь Бронной? Декламировать? Или рвать пупок? Как? Я играю эту сцену с литаврами (медными тарелками в руках). Почти спиричуэлс, почти пение. Ведь Лир сходит с ума, возможно все. Я даже перехожу на какое-то время на чужой язык, исполняя стихи Шекспира по-английски. У Лира в голове каша и винегрет – он заболевает всерьез. Но эти знаменитые монологи-заклинания для меня в этой сцене, в конце концов, второстепенны, а главным кульминационным местом мне представляется лировское требование, именно требование всеобщего покаяния:

И тут я, в нарушение советов, которые давал мой Гамлет актерам, прося не добавлять ничего от себя, нарушаю завет и добавляю уже от себя – Лира: «Как ныне каюсь я!»

Для меня это небольшая, но очень важная отсебятина. Лир и сам себя чувствует грешником, которому кроме долготерпения нужно и собственное покаяние. Я ничем не нарушаю замысел классика, ведь еще через несколько фраз Лир скажет, что ляжет спать, но сперва помолится. И вот этот блок (в спектакле Хомского объединили две сцены в одну) для меня чрезвычайно ответственен и смыслово, и эмоционально. Мой Лир сначала фарой от старого авто светит лучом в зрительный зал, требуя покаяния как бы от каждого присутствующего на представлении, столь же темпераментно, как говорит, почти кричит, требуя немедленного покаяния и признания своих грехов. Он падает на колени, говоря: «Как ныне каюсь я!», а затем идет молиться, и молитва его, начинающаяся со слов: «Отче наш, иже еси на небесех…», начавшись опять-таки по-английски: «Our father…», затем тихо переходит в также хрестоматийно знаменитый его монолог-покаяние: «Вы нищие, нагие горемыки…», который заканчивается сакраментальным: «Вот тебе урок, богач надменный. Стань на место бедных, почувствуй то, что чувствуют они, и дай им часть от своего избытка в знак высшей справедливости небес!» Так ветхозаветный старец превращается в старца праведного, раба небес и Христа.

В следующей сцене на ферме (у нас она стоит в начале II акта) Лир, уже окончательно сошедший с ума, устраивает суд над дочерьми, видя их взрослыми преступницами, как бы присутствующими здесь, на ферме, хотя их тут, разумеется, нет. Окружающим – Кенту, Шуту, Эдгару становится очевидным, что несчастный старик спятил окончательно. Они по его требованию подыгрывают в судью, свидетеля и присяжного заседателя, делая вид, что тоже видят перед собой Регану и Гонерилью. Зачем вызывать гнев безумного и причинять тому боль? И они подыгрывают безумцу, который требует медицинского вскрытия Реганы, чтобы исследовать, что у нее в области сердца и почему оно каменное. «Почему?» – Лир говорит это, заливаясь слезами и всхлипывая. Его чуть живого укладывают среди мешков с песком, и он, оставшись один, засыпая от усталости, видит перед собой малышку Корделию. Ребенок приходит к нему как утешение в сновидении, как ангел-хранитель. И тогда Лир окончательно впадает в глубокий сон.

Следующая сцена в поле, сцена с ослепленным Глостером, которого безумец Лир, сначала приняв за Гонерилью с седой головой, все-таки узнает. Поделюсь с читателем, эта сцена во II акте – самая любимая моя сцена в роли. Хотя, есть ли хоть одна сцена или даже сценка в «Лире», которую я не люблю или считаю проходной? Нет. Нет ни одной такой сцены для меня в этом спектакле. Случай в моей практике почти единственный. Так как все сцены «Лира», неважно, громкие или тихие, эмоциональные, философские, гневные, нежные, простодушные и противоречивые – все они в своем невероятном своеобразии оттенков представляют для актера какой-то пир разнообразных яств. Они просто доставляют мне почти физическое наслаждение. Именно на этом спектакле я могу вслед за Лоренсом Оливье подумать во время игры: «Вот сейчас и только сейчас я живу полной жизнью. Именно это и есть самая что ни на есть жизнь, а остальное – прелюдия или грустное послесловие к ней».