Михаил Козаков - Третий звонок [litres]

Одно из самых, самых последних писем Д.С. ко мне: «Понятны и твои грустные размышления о позднем ребеночке. Ребеночек – всегда прекрасно! Учти, что Пашку я породил в твоем возрасте. А он уже вон какой вымахал. По собственному опыту знаю, как радует и омолаживает ребенок в доме, сколько от него свежих впечатлений. Поздние дети спасают нас от старческого эгоцентризма.

Ностальгические нотки твоего письма мне тоже понятны, но это проходит, а когда появится “третий” или “третья”, совсем будет другое ощущение жизни. Беспокоит только, что ишачить для денег тебе много приходится. Приучи семью к аскетизму. Убеди, что ты не богатый, знаменитый актер, а просто бедный еврей, да еще и неполный еврей. К какому “трену” приучишь – такой и получишь.

А к общению, конечно, тянет нас, грешных. Но отчасти и по инерции. Можно довольствоваться тремя-четырьмя друзьями. А остальное – факультатив.

Очень больно было читать у тебя в письме о похоронах Арсения (Тарковского. – М.К.). Упокой его, Господь!»

«Мечты, которые вдруг увядают…» Никакие «мечты» в нем не увядали. Сколько бы жил – столько бы и писал! И истину он давно познал, но Господь продлевал ему дни. Умер – когда срок пришел, на Пастернаковском вечере. Гердт, бывший на сцене, услышал звук упавшей самойловской палки и шум за кулисами, где сидел Давид Самойлович после выступления в ожидании своего друга, чтобы выпить с ним коньячок… Умер легко. «Легкой жизни ты просил у Бога, легкой смерти надобно просить…» – как сказал другой поэт.

Настроение последних «перестроечных» лет:

«Стараюсь отложить на более отдаленный срок поездку в Москву… Здесь, у нас, довольно тревожно, но, думаю, до крайности не дойдет. Порядок и дисциплина соблюдаются… А в Москве боюсь погрузиться. Там все сложнее и опаснее».

Дальше то, что я уже цитировал, – про стихи, «выходящие из моды», про «искусство – место неогороженное», «скучно быть либералом…». Помню одно из наших с ним последних совместных выступлений в Музее А. С. Пушкина на Пречистенке. На какой-то вопрос о новых временах отвечал как бы нехотя, без особого либерально-демократического энтузиазма.

Он не дождался многого – и хорошего, и дурного, и невероятно страшного, и невероятно интересного. Но еще при его жизни начала происходить смена эпох – понятий, категорий и ценностей. Уходили люди, друзья разных поколений. Одни навсегда, другие, вроде меня, отчаливали… На панихиде в Доме литераторов, где стоял гроб с его телом, вместо прощального слова я прочел его стихи:

Когда тебе привалило счастье знать человека в течение многих лет, жить с ним рядом, неоднократно слышать, как он читает свои стихи, беседовать с ним о разном на протяжении жизни, переписываться по поводу его прозы, наблюдать в перепадах настроений и переживаний, наконец, просто любить его и слышать от него добрые слова в ответ, получать теплые надписи на книгах, пластинках и даже быть удостоенным немыслимой чести стать адресатом его стихотворения о Пушкине и героем другого, возникает обманчивая легкость, что написать о Булате Окуджаве в книге воспоминаний всего несколько страниц – не так уж трудно.

Так-то оно так, однако когда пишешь о большом поэте, о крупной личности, о человеке, который повлиял на многие тысячи людей в разных, во всяком случае славянских странах, о Барде шестидесятничества (лишь на первый взгляд!), то лезет в голову поверхностное, банальное, общеизвестное и общеупотребительное. «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке», и пресловутое и тем не менее, несмотря ни на что, прекрасное про «комиссаров в пыльных шлемах»…

Булат печалился: «А все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеевичем поужинать в “Яр” заскочить хоть на четверть часа». Зачем? Чтобы самому испытать обаяние физического общения с поэтом-мифом? Или узнать некую истину из первых уст и что-то понять про самого себя? Наверно, и первое, и второе, и пятое, и десятое, и девяносто седьмое…

Но сдается мне, что узнать про истину было для Окуджавы самым важным… А может быть, я, возможно ошибочно, беру на себя смелость догадки оттого, что, ужиная с Булатом в разного рода современных «ярах», домах, квартирах и кухнях, я сам подсознательно пытался от него, через него понять некую истину про жизнь, про искусство и что-то понять в себе самом?

В начале 80-х я загремел в автокатастрофу. Наш хлипкий «москвич» за десять минут до аэропорта Домодедово перелетел через разделительную полосу на встречную часть шоссе и в лобовом ударе с рафиком (у того от удара полетела передняя ось) превратился в смятый спичечный коробок. А мы, сидевшие в этом коробке, были доставлены в ближайшую больницу и каким-то чудом выжили, именно чудом.

Булат тогда сказал мне: «Значит, ты еще не достиг истины». Эта фраза запала. И когда в последние годы жизни поэта я встречался с ним на московской или израильской земле, видя его взгляд, все более обращенный внутрь себя, отрешенный, как мне казалось, от внешнего мира и даже от прямых собеседников, сидящих за столом, я втайне думал: «Это уже взгляд уходящего человека, достигшего некой истины…»

И нельзя было сказать по этому взгляду, что истина была лучезарно прекрасной. Это была истина, итог много познавшего и испытавшего мудрого человека. Человека, уставшего жить. Человека, исполнившего свой долг перед Богом и людьми. Может быть, всему, о чем я пишу, есть и более простое объяснение. Булат неизбежно старел, много болел. Слава, радость творчества и все, этому сопутствующее, ему уже были известны, и новые успехи мало что прибавляли к уже пережитому. Стихи, проза продолжали писаться, и писаться хорошо, полновесно, однако…

Булат, насколько мне известно, не был религиозен, во всяком случае, я никогда не слышал, чтобы он бывал в церкви. Жена Оля окрестила его, что называется, почти на смертном одре в Париже. Об этом рассказывали по-разному, некоторые даже с осуждением…