Михаил Козаков - Третий звонок [litres]

На мой взгляд, ничего дурного в этом нет. Когда уже в Москве в храме Космы и Дамиана отпевали новопреставленного Булата-Иоанна, мне показалось это вполне уместным. Поэт, настоящий поэт – всегда Божьей милостью. Язык, которым он пользуется, – Дар, и как замечено Бродским, Даритель всегда выше дара. И то, что Булат при крещении стал Иоанном – тоже по-своему символично. Именно Евангелие от Иоанна начинается сакраментальным «В начале было Слово…» И еще: «Был человек, посланный от Бога; имя ему Иоанн. Он пришел для свидетельства, чтобы свидетельствовать о Свете… Он не был свет, но был послан, чтобы свидетельствовать о Свете». Вот и неверующий Булат Окуджава был послан в мир, чтобы, как Иоанн, просодиями свидетельствовать о Боге, так как любая Большая поэзия есть такого рода свидетельство. Всегда казалось, что стихотворение, песня, мелодия льются из него сами по себе, без видимых усилий. «Моцарт на старенькой скрипке играет. Моцарт играет, а скрипка поет…»

Лично для меня важно, что до Галича, до Высоцкого был Окуджава. Я любил стихи и песенки на стихи Гены Шпаликова, писавшиеся примерно в те же годы, кто-то (и многие) обожали и распевали Юру Визбора, других бардов. Затем взорвался Саша Галич. И уже начал свой большой, страстный, сумасшедший путь Володя Высоцкий. Вообще Россия страна талантливая: Новелла Матвеева, Городницкий, Юлий Ким, многих не называю… Но первым был Окуджава. Не упомню его неудач. Хотя вначале не все было безмятежно. Всевозможные запреты, препоны, разумеется, не миновали Булата. Хорошо известен и неоднократно описан тот концерт, кажется, в Доме кино еще в 50-е, когда какие-то то ли дураки, то ли подлецы кричали ему: «Пошлость!» Сегодня это воспринимается как скверный анекдот. Но, разумеется, бесхитростные песенки Окуджавы, едва появившись, вызвали раздражение у чиновников, не могли не вызвать. Своим тонким нюхом они сразу определили всю их опасность для системы. Это был эффект джинна, вырвавшегося из бутылки.

Помог научно-технический прогресс. Как раз в это время в стране стали появляться первые бытовые магнитофоны литовского производства, и вся тщательно продуманная система цензуры стала трещать по швам, Окуджава мог напеть свои песни где-нибудь в кругу друзей, на чьей-нибудь кухне, а уже завтра записи его песен расходились по всей Москве. Их записывали и перезаписывали, обменивались тысячи людей, отправляли в другие города. А власть была ни при чем. Уже одно это вызывало дикую ярость. Кроме того, песни Булата Окуджавы молодежь сразу признала своими. Возникло как бы параллельное творчество, не освященное ни ЦК партии, ни комсомолом, ни Союзом композиторов или писателей. От них уже ничего не зависело. Нет, зависело, конечно. И там, где зависело, они делали все, чтобы не допустить их распространения. Но было поздно, поезд ушел.

Помню, я снимался у режиссера Льва Саакова в картине по хорошей по тем временам военной повести Юрия Бондарева «Последние залпы». Было это в самом начале 60-х. Мы, молодежь, уже вовсю распевали песни Булата. Я предложил Саакову вставить в военную картину его песню «Вы слышите, грохочут сапоги, и птицы ошалелые летят, и женщины глядят из-под руки, в затылки наши круглые глядят». Это было очень к месту в фильме о молодых ребятах, гибнущих в последних боях, уже после капитуляции Германии. Не прошло. Ни Сааков, ни молодой тогда и мало кому известный писатель-фронтовик Юра Бондарев даже не рыпнулись, чтобы осуществить мое предложение. И картина получилась соответственная, серая, никакая, а могла бы, могла бы… Хотя, полагаю, даже песня Булата ее бы не спасла. Привел этот пример как примету того времени.

Много позже, уже в конце 70-х, я пробивал у могущественного тогда председателя Гостелерадио С. Г. Лапина телевизионный фильм-концерт «Памятник» – стихи поэтов, посвященные Пушкину. Часто можно услышать мнение, что советские чиновники от культуры были людьми несведущими и малообразованными. Таких действительно было предостаточно. Очень часто «на культуру» бросали как в ссылку какого-нибудь проштрафившегося партийного руководителя, и он творил там что хотел. Да что далеко ходить за примерами – достаточно вспомнить Фурцеву. Лапин был не из их числа. Он был, несомненно, человеком образованным, к тому же знатоком и любителем поэзии. Но от этого было только труднее с ним договориться. Чудом разрешив читать всю крамольную четверку – Ахматову, Пастернака, Мандельштама и Цветаеву, он вычеркнул из списка стихи Арсения Тарковского и Булата Окуджавы. Его стихотворением «На фоне Пушкина снимается семейство» я хотел заканчивать свой фильм.

– Обойдемся без Окуджавы, – сказал председатель.

– Ну почему же, Сергей Георгиевич? – пробовал убедить его я. – Смотрите, как красиво получится: «На веки вечные мы все теперь в обнимку на фоне Пушкина! И птичка вылетает».

– А кто это – мы все? Кто – в обнимку? Нет-нет, не стоит. У вас в фильме такой уровень поэтов – Маяковский, Есенин, другие… Так что я ваш будущий фильм поддержу, но без Тарковского и Окуджавы.

То, что проскочило на диске «Поэты – Пушкину» в фирме «Мелодия», на телевидении тогда еще было немыслимо…

Впервые я услышал об Окуджаве от Евгения Евтушенко, а познакомился с ним в Питере на мансарде у художника Валентина Доррера. В летние белые ночи 60-го года молодой «Современник» блистательно гастролировал в Ленинграде с премьерой «Голого короля» Е. Шварца. Сценографом этого спектакля был Валя Доррер. Вечер в дорреровской мансарде был одним из тех, которые хранятся в памяти долгие годы. Блестящий рассказчик, остроумный человек, Николай Павлович Акимов, хотя в душе и ревновал к успеху Шварца не на своей сцене, был чрезвычайно мил, выпивал с молодежью, смеялся нашим байкам. Был на этом вечере и много пел Булат Окуджава. В те годы его не надо было уговаривать петь. Ему еще не надоели общие восторги, да и молодой он тогда был…

пел Булат на той чудной ленинградской вечеринке. Здесь, у Вали Доррера, Евтушенко нет, хотя справедливости ради надо сказать, что и он тогда был бы там для всех желанным гостем.

На следующий день мы с ним выступали на телевидении в какой-то программе: мы с Лилей Толмачевой играли отрывок из спектакля «Никто», Булат пел. Весь Питер смотрел, слушал Булата.

Дальнейшее хорошо известно. Вечера в Политехническом и не только там. Магнитки записей его песен. Заучивание его песен наизусть. Исполнение на разного рода кухнях, хором, поодиночке. «Мама, мама, это я дежурю, я – дежурный по апрелю…» Скольким девочкам кружили голову под эту и другие песни Окуджавы. В Булата влюблялись женщины, что было вполне закономерно, полагаю, его любили, и некоторые из них любили по-настоящему. Странно, если бы это было не так.