Михаил Козаков - Третий звонок [litres]

Незадолго до отъезда Булата в Германию я говорил с ним по телефону.

– Едешь лечиться? – спросил я.

– Да. Ольга меня везет.

Я сказал, что в июне буду жить с детьми в Доме творчества в Переделкине и тогда надеюсь подарить ему только что вышедшую мою «Актерскую книгу», где написано, разумеется, и про него.

– Вот и замечательно, – сказал Булат. – В Переделкине и наговоримся вдоволь.

Туда, в Переделкино, и пришла скорбная весть о смерти Булата в Париже. А через неделю и о смерти нашего общего друга Льва Копелева, с которым Булат встречался в Германии.

В Москве, когда отпевали Булата-Иоанна, в церковь были допущены немногие, я увидел Булата-Антона, и мы обнялись. Попрощаться с его отцом там, в церкви, мне не удалось. Времени на прощание и последний поцелуй было отпущено совсем немного, я этого не знал и спокойно ждал своей очереди. Но большой роскошный гроб, в котором тело Булата казалось очень-очень маленьким, затерявшимся в этом саркофаге, закрыли и вынесли из храма…

В Париже, говорят, был выбран гроб по росту. Но, с точки зрения некоторых, недостаточно презентабельный. И тут не обошлось без Кобзона. Он заказал в Париже другой, престижный саркофаг для Великого Барда. Только вот с габаритами ошибка вышла. Так и отпели сухонькое тело Булата в большом ковчеге, откуда он еле был виден. А впрочем, какое это имеет значение! И это суета сует и всяческая суета… Важнее другое. Хоронила Булата любящая его Москва. Без суеты. С тихой, подлинной интеллигентной скорбью. Лица у людей были ясные, просветленные, умные.

Подробности о последних двух месяцах жизни Булата за границей я узнал на сороковой день, находясь в Питере на съемках. Купил в киоске гостиницы «Октябрьская», где я жил, газету «Культура» и наткнулся на статью-воспоминание в целый газетный разворот. И вдруг увидел маленький, до слез тронувший меня абзац. Булат, не любивший смотреть телевизор, радовался тому, что в Германии и Париже можно его не включать, так как у него было интересное занятие – он читал мою книжку. Не знаю, как она у него появилась, но знаю теперь, что книжка пришлась ему по душе. «Это хорошая и честная проза Миши», – сказал Булат. Это было как его привет оттуда. А я-то переживал, что не успел с ним попрощаться…

А теперь – о Бродском. О том, как его перезахоронили в Венеции, мне подробно рассказала наша с ним общая подруга Зоя Борисовна Томашевская, которая была там и бросила на гроб поэта комаровские сосновые ветки с кладбища Анны Андреевны Ахматовой. Об этом событии напишут очевидцы, бывшие там, – Евгений Рейн, Анатолий Найман, кто-то еще. Но на всякий случай, хоть и с чужого рассказа, запишу и я.

Стояло жаркое венецианское лето 1997 года. На небе – ни облачка. И вдруг накануне перезахоронения – на море разыгралась буря. Бурные волны подняли воду в каналах. Такого в это время года в Венеции не бывало никогда. Стихия повозмущалась и стихла. Наутро, как всегда, светит яркое солнце, небо синее-синее, без единого белого облачка.

Белого – ни единого. И только одно, одно-единственное. Черное как деготь. Как будто кто-то царапнул синюю шелковую ткань небосвода большим черным ногтем.

В Италии могилу копают только в присутствии хоронящих. Место было заранее определено кладбищенскими службами. И вдруг кто-то заметил, что прах Бродского будет погребен рядом с могилой поэта Эзры Паунда. Бродский не любил этого человека за связь с Муссолини, с фашизмом и даже где-то высказывался на эту тему. А теперь, выходит, ему лежать рядом. Родные и друзья Иосифа Александровича попросили подыскать другое место захоронения, но им отказали. Правила, регламент этого сделать не позволяли. Все строго расписано и обжалованию не подлежит. Ничего не поделаешь, пришлось смириться.

Стали рыть могилу, и тут заступы могильщиков на глубине наткнулись на чей-то другой камень. Оказалось, что там уже был захоронен другой прах, о чем кладбищенское начальство, судя по всему, не знало. И вот тогда родственникам было предложено выбрать другое место. Так Бродский настоял на своем и не лег рядом с Паундом…

Ну а теперь, когда мы захоронили, перезахоронили всех, кого могли, вернемся все-таки к жизни почти тридцатилетней давности. Вернемся в 1972 год, в город Питер, к моей встрече с главным для меня, как выяснилось, поэтом XX века, с молодым и живым тогда Иосифом Бродским. Коли речь зашла о стихах и я сел на своего любимого конька, расскажу подробнее о моем споре с ним по поводу чтения стихов. Дело того стоит.

К 1972 году, когда я познакомился с Иосифом Александровичем, я уже довольно хорошо знал его поэзию. Сначала его стихи ходили в списках (это было в самом начале, еще до суда над ним в 1964 году): «Пилигримы», «Стансы», другие. Затем скандальный и страшный процесс и ссылка в Архангельскую губернию. Все это теперь хорошо известно, опубликована и стенограмма процесса, которую сделала Фрида Вигдорова. Стенограмма тоже ходила в списках, но мне она тогда на глаза не попалась. Я прочитал ее спустя год в нью-йоркском альманахе «Воздушные пути». Предшествовала этому довольно некрасивая история.

Как-то на приеме в американском посольстве я очутился в кабинете Роберта Армстронга. Это был замечательный молодой человек, прекрасно говоривший по-русски, высокообразованный, доброжелательный парень из команды Джона Кеннеди. Он занимал должность первого помощника посла или атташе по культуре, бывал на спектаклях в «Современнике», на Таганке, дружил с художниками, композиторами нашего поколения. Бог его знает, может быть, мистер Армстронг и был агентом ЦРУ, который вел идеологическую войну против советского режима, а его тесные контакты с московской художественной интеллигенцией были не просто бескорыстной дружбой, а частью работы. Очень возможно. Но надо признаться, что делал он свою работу очень элегантно и обстановка в его доме была дружественная и непринужденная. К тому же и среди художественной интеллигенции были смельчаки, посещавшие этот дом не без ведома «компетентных органов». Так что, думаю, все были квиты. Полагаю, что обе стороны прекрасно знали или догадывались об истинном положении вещей, и почему-то и тех и других это вполне устраивало. А внешне все выглядело вполне светски.