Михаил Козаков - Третий звонок [litres]

В Белом доме посла (Спасо-Хаус) приемы давались по разным поводам: то устраивались показы американских фильмов, то выставки художников, то заезжие джазмены из Штатов развлекали московскую элиту. Пили всякие джины с тониками и прочие виски. В несметном количестве поедались орешки и сэндвичи. Устраивались даже ужины при свечах. Было весело: разбивались на команды, играли в шарады. Помню, как молодой Олег Табаков играл в команде с американским послом. Они задумали шараду «Кто боится Вирджинии Вульф?», по названию пьесы Эдварда Олби. Пожилой и солидный посол, стоя на четвереньках, изображал волка, а Лёлик Табаков очень его боялся. Американская и советская элита покатывалась от хохота…

Однажды с художниками Львом Збарским и Борисом Мессерером мы ужинали после какого-то спектакля, на который пригласили Роберта Армстронга, у него в Белом доме. В кабинете Роберта я заметил на книжной полке книги на русском языке. Это были в основном аннарборовские издания, которые ценились у нас на вес золота. Открыл альманах «Воздушные пути» – и чуть не задохнулся от восторга: воспоминания Ахматовой о Модильяни, проза Мандельштама, стихи репрессированной Елены Тагер, стенограмма Вигдоровой процесса над Иосифом Бродским. Там же была статья о Бродском и несколько его стихотворений. На полке стояло по крайней мере еще десять экземпляров «Воздушных путей». У меня буквально зачесались руки. Ведь шел 1965 год!

Как я поступил? Легко догадаться. Как говорится: скажи мне, что ты читаешь, и я скажу, у кого ты украл эту книгу. Незаметно для хозяина я сунул альманах за ремень брюк под рубашку. Я почему-то не чувствовал себя вором и боялся только милиционера в будке у дома посла, закрывшего за нами ворота, когда Роберт провожал нас из дома на улицу. Но, слава богу, обошлось, никто в краже меня не уличил: один и не собирался, другому не пришло в голову.

Радость, которую я испытал, когда в ту же ночь дома на кухне впился в страницы этого альманаха, быстро заглушила робкие позывы угрызения совести. Запретный плод, как известно, сладок, а если речь идет о поэтах такого масштаба и такой судьбы – это просто ни с чем не сравнимое блаженство! Этот альманах и по сей день стоит у меня на самом почетном месте среди любимых книг. Он был первым в моей тайной коллекции. Тогда я, разумеется, его прятал в самые укромные уголки и читать на руки не давал даже самым близким друзьям. Кто хотел, читал у меня дома.

Так я всерьез познакомился с Бродским. Затем у меня оказалось и первое американское издание его стихов, где была поэма «Шествие», но самым сильным потрясением стала его книга «Остановка в пустыне», которую я выменял у моего товарища, режиссера Саши Прошкина, на «Август 14-го» Солженицына. Прочитав «Август», Саша сильно расстроился и предложил поменяться обратно. Но как в детстве говорилось в таких случаях, «козел берет – назад не отдает». Словом, к моменту моего знакомства с Иосифом я прилично знал его поэзию. Многое помнил наизусть и, по своему обыкновению, читал в разных и многочисленных застольях. Пользуясь словцом самого поэта, я «заторчал» на его поэзии и не могу слезть с этой «иглы» вот уже тридцать лет.

Вообще так уж получилось, что Иосифа знали многие мои товарищи, а я давно мечтал с ним познакомиться и просил об этом всех общих знакомых… Вызвалась Наташа Долинина… Она пригласила меня с женой и обещала, что договорится с Иосифом. И он пришел вместе с дочкой Ефима Григорьевича Эткинда Машей. Наташа, зная мой характер, да и Иосифа тоже, устроила безалкогольный вечер. Пили один томатный сок. Бродского ждали долго. Я все волновался: придет, не придет? Уже потом Наташа мне рассказала, что, когда обратилась к Иосифу с просьбой непременно прийти, так как с ним давно мечтает познакомиться артист Козаков, Бродский ответил: «А что этому Козакову от меня надо?» – «Да ничего. Он знает наизусть ваши стихи». – «Ну, это уже что-то курсистское», – фыркнул поэт.

Однако пришел. И даже стихи читал. Именно тогда чуть ли не впервые он читал с листа свеженаписанные стихи, ставшие потом абсолютной классикой, – «Сретенье», «Письма римскому другу», «24 декабря 1971 года», «Одиссей Телемаку», «Набросок». Позволю себе заметить, стихи из самых прозрачных в его поэзии, чрезвычайно легкие для восприятия. Это вам не «Муха», «Вертумн» или что-нибудь из стихов подобного толка, где, как говорится, без пол-литра не разберешься. Я весь вечер молчал и слушал его.

Зашел разговор о Васе Аксенове, дружке Иосифа. Долинина хотела сделать мне «паблисити» и спросила, не видел ли он «Всегда в продаже» в «Современнике», где я играл.

– Да, Вася меня приводил на спектакль. Но я что-то плохо ремемблю. Помню, что вы там много бегали… Впрочем, мы туда завалились под шнапсом.

– Иосиф, вы не собираетесь в Москву? – спросил я.

– Может быть, на Пасху. У меня там есть камрад, Мика Голышев.

– Как же, как же. Мы с Региной его хорошо знаем. Он перевел роман «Вся королевская рать», а я снимался в телефильме.

– Мика перепер роман классно. А вот картина, по-моему, барахло. Какая-то серебристо-серая пыль…

В начале 50-х была такая дурно сделанная мосфильмовская картина «Серебристая пыль» из заграничной жизни. И это пришлось проглотить. Счастье, что мудрая Наташа догадалась в тот вечер обойтись без водки… Но потом, видя мое непротивление злу, Бродский помягчел и даже обещал в Москве на Пасху заглянуть к нам с камрадом Микой.

К этой встрече мы с женой подготовились основательно: куличи, пасха, яйца, телятина… И вообразите, пришел. Читал стихи. Я тоже что-то рискнул прочесть – кажется, Пушкина. Он опять завелся:

– А какого черта вы вообще читаете стихи? Стихи вслух должен читать только человек, который их написал!

– Ну что ты, старик! – вступился за меня милейший Мика Голышев. – Это ты уж загнул. Чувак клево читает стихи. Нет, ты хреновину порешь, старик! Почему это вслух должен читать только поэт?!

– Нет, я понимаю, про что говорит Иосиф, – сказал я. – В этом есть смысл. Противно, когда чтец присваивает себе чужие мысли, чувства и слова. «Я памятник себе воздвиг…», «Я вас любил…».

– Ну, уж если вы непременно хотите читать, читайте лучшее, что есть в русской поэзии. – И, картавя, нараспев, громко и очень, очень по-державински прочел его «На смерть князя Мещерского»: