Михаил Козаков - Третий звонок [litres]

– Да, у меня был ежик, – растерянно отвечал я жене кинодраматурга.

– А вы помните вашу бабушку, Зою Дмитриевну?

– Да-да, конечно, – отвечал я, не сводя с нее глаз.

Драматург сказал:

– Валя, может, не надо? – И, кажется, закурил или просто опустил глаза, не помню.

– Нет-нет, продолжайте! – сказал я.

– Ваша бабушка, Михаил Михайлович, очень вас любила и много рассказывала мне о Мишечке-маленьком и его старших братьях. И ежика вашего я еще помню. Дело в том, что мне было суждено узнать вашу бабушку, когда вы все уехали из Ленинграда. Мою ленинградскую квартиру вместе с домом разбомбило, я осталась жива. Нас, бездомных, подселяли. Управдом вашего дома поздней осенью сорок первого дал мне ключ от вашей квартиры. Я ключом открыла дверь и так испугалась, что, кажется, даже закричала. По длинному темному коридору навстречу мне медленно двигалась белая-белая старуха. Я замерла. Белая женщина ровно, спокойно сказала: «Деточка, не пугайтесь. Я не привидение. – Она по голосу поняла, что я очень молода – мне было неполных двадцать. – Деточка, я просто очень старая и к тому же слепая».

Мы очень подружились в эту страшную осень сорок первого и зиму уже сорок второго. И тогда-то я узнала от нее про вас, ваших родителей, про ваших братьев… Она очень любила говорить про всех вас. А вы были ее любимцем – ведь самый маленький! Ежик жил недолго, да и Зоя Дмитриевна ненамного его пережила. К нам подселили еще одну женщину, еврейку. Очень милую. Какое-то время мы жили втроем. Ваша бабушка была уже очень слаба. Незадолго перед кончиной она дала нам тридцать рублей и попросила ее отпеть после смерти. Но вы сами понимаете – какое там отпевание зимой сорок второго!

Когда она умерла на своей кровати, эта женщина-еврейка закрыла ей глаза и сказала: «Простите меня, Зоя Дмитриевна, мы не можем исполнить вашу просьбу так, как вы хотели. Но как могла, я это сделала. Я некрещеная, но я помолилась за вас». Потом за ее телом пришли и унесли.

После большой паузы она добавила:

– Мы с Эдуардом Адольфовичем не раз обсуждали: найти вас и рассказать все это или не стоит? Мы, разумеется, заочно вас знали. Мы знали, что была еще жива ваша матушка. Как бы она это все восприняла? И вот теперь вы пришли сами.

– Спасибо, – сказал я. – Большое вам спасибо, что я все это узнал. Спасибо.

Так проклятая пиковка дорассказала мне историю с Зоей первой. Зои второй, моей мамы, к этому времени уже не было в живых. О Зое третьей еще никто не помышлял. «Зоя» по-гречески – «жизнь».

Блокадный облик моей бабушки запечатлен в стихах Заболоцкого 47-го года. Жена Заболоцкого, Екатерина Васильевна, жила во время блокады в том же доме на канале Грибоедова и навещала слепую.

В 37-м Сталин позаботился и о слепой бабушке Зое, и о маме Зое, и о самом авторе стихов Заболоцком, отсидевшем в лагере.

В 1973 году моя мама умирала у меня на руках. Это была первая в моей жизни смерть, когда я наблюдал агонию. Последние ее месяцы и дни жизни – в сумасшедшем доме или в сердечной клинике – мама была поразительно похожа на бабушку Зою. Я приподнимал ее, усаживал повыше на подушках, чтобы ей было чуть легче дышать, и мама, едва переведя дыхание от кашля, ровным и спокойным тоном говорила: «Все хорошо. Все хорошо!..» И вот она уходит…

Мама умерла, слава богу, не приходя в сознание. Я сидел, обнимая ее, еще агонизирующую, около часа. Рядом со мной девочка-медсестра. Я держал за руку и ее. Я все время взглядом и шепотом спрашивал: «Конец?» – «Нет еще… – отвечала она. – Ну вот, а теперь можете и поплакать». Я снял с мамочкиной руки перстенек с камушком и подарил этой девочке, разделившей со мной, слабым человеком, таинство кончины.

Я даже толком не знаю, что такое Амок, но это точно он, Амок. Амок… Похоже то ли на за́мок, то ли на замо́к. Щелк! Замкнуло, и привет! Короче: я влип, попал.

Что творю? Котелок варит, а поступаю – наоборот. Раздвоение какое-то. Жуть собачья! Так. Ладно. Займемся подсчетами. Посчитаем на ночь глядя, может, и сон придет…

Ты старше ее на 23 года. Почти. Без двух месяцев. Что ты мелочишься, большое дело два месяца! Нет уж, если считать, то считать. Два месяца тоже хлеб в моем положении. Она – ровесница моей дочери. Смешно! Допустим, она в тебе что-то нашла. Может, просто ей с тобой интереснее, чем с ровесниками. Хорошо. Ну год, два, три года, от силы пять. Ладно, пускай семь – и конец! Ясно, ясно, как дважды два. Ты постареешь, она, конечно, тоже не помолодеет, но может стать краше, как тебе покажется – что с тобой начнет твориться потом?! У меня сейчас уже этот, как его, Амок!

Сижу в своем четыреста тридцать пятом, один в номере и просто-напросто схожу с ума. Жду ее звонков и схожу с ума. Не выдерживаю, сам звоню. Палец сводит, пока по этому коду прозвонишься в другой город. А там – то занято, то длинные гудки. Вроде никого нет дома. Тут начинается, ох – горячая волна от живота и выше, выше, аж до горла; комом встанет, а ноги судорогой сведет. Вскакиваю с постели и по номеру – прыг, прыг! Нет уж. Лучше пусть она сама мне дозванивается, если захочет. Я-то трубку сразу хватаю на каждый звонок. Кому надо, все дозваниваются. И из Москвы тоже. Кто хочет, тот всегда дозвонится.

За окном у меня темно. Сижу как прикованный и жду. Гипнотизирую телефон. А он молчит. Этот сучий телефон всегда молчит в таких случаях.

И тут опять начинается… Представляю ее в постели, там, в Москве. Она, конечно же, «занимается любовью» – ее любимое выражение, – конечно, с другим, с другим и молодым. Я даже не знаю, кто он и как выглядит; но для меня это неважно, ее-то я четко себе представляю за этим делом. Оо-хх, Амок. Беда.

– Беда? Настоящая. Да нет. Полбеды, если хорошенько подумать… А?

– Ну, прав, прав, есть еще жена. Законная.

– Хорошо, что вспомнил, сволочь. Ладно. Предположим, что та двадцатидевятилетняя, которая сейчас в постели занимается своим любимым, как ты говоришь, «выраженьицем», сказала бы, что ты можешь рассчитывать, что она готова, навсегда… Что тогда? Начнешь ломать? Как уже было семь лет назад. Ты крушил все, как бешеный носорог! Ломать не строить, конечно. И теперь опять?!

– Оо-хх! Не знаю. Ничего не понимаю, что со мной…