Михаил Козаков - Третий звонок [litres]

– Я же тебе говорю – Амок. С тобой Амок, твой старый друг.

– Жена положила пятнадцать лет, чтобы был Дом. Она его сделала, создала. И меня. Ложками собирала. Простила потом ту историю с артисткой семь лет назад.

– Постой, вовсе не семь, а восемь. Ровно восемь. Дело было в августе семьдесят восьмого. Здесь же, в Ленинграде.

– Пускай восемь. И теперь все сначала? Опять ломать? Опять двадцать пять?!

– Да не двадцать пять, а двадцать девять! Что ты путаешься в своих подсчетах?! Ей, которая там, в постели, и сейчас опять начала – о Господи! – заниматься – вовсе не двадцать пять, а двадцать девять.

А тебе? Ну, ну. Произнеси вслух эту миленькую цифру! Пятьдесят два года.

– Без двух месяцев – двух месяцев не хватает.

– Что ты все торгуешься, счетовод?! Пятьдесят два – понял? А ей – двадцать девять.

– Но что делать, если я люблю ее, понимаешь – люблю…

– Сукин ты сын! Прошлой ночью, прошлой бессонной ночью, когда на тебя навалились страхи перед новой работой – да, да! – перед той самой, от которой тебе уже не отвертеться, кого ты, червяк, в мыслях звал на помощь, кому «SOS» кричал, когда на койке своей ворочался от страха, той, которой двадцать девять?! То-то!

А едва рассвело, ты стал прикидывать, можно ли уже позвонить: своей любимой, той, которая любит утром поспать. Ведь так? Твоя любимая любит с устатку поспать подольше?

И сейчас, на ночь глядя, ты какой номер набирал? Опять ее. Но никто не взял трубку. А тебе известно, в каких случаях твоя любимая не берет трубки? Тогда от бессилия ты сел писать ей письмо. Оно не только не могло быть отправлено, оно даже не могло быть написано до конца: ты сам не знал, что ей написать и зачем ты пишешь его вообще. У тебя все-таки хватило ума порвать начатое письмо, и в ту же секунду раздался междугородний звонок.

– Да, алло!

– Это я…

– Ты! Слава богу. Ну что, приедешь? Сегодня уже тринадцатое. Я не видел тебя… постой, постой, сколько же мы с тобой не виделись? Больше недели. Ох, Господи…

– Слушай, мне не нравится твой голос. Так нельзя, ты совсем раскис.

– Да, пожалуй, ты права, раскис. Глупо, что я тебе об этом говорю. Приедешь? Когда? Двадцать первого! Но ведь двадцать второго я отсюда уезжаю в Москву. На кой же черт все это?!

– Не психуй. Может, я сумею пораньше. Я не знала, что оформление командировки такая морока.

– Ну при чем здесь какая-то командировка!

– Не психуй! Слушай, мне неудобно объяснить сейчас по телефону.

– Ты что там, не одна?

– Да.

– Там кто-то есть?

– Не психуй, несколько моих друзей. Несколько. Я утром тебе позвоню. Завтра утром, ну хочешь, в половине девятого утра. Хорошо?

После этого разговора я не выдержал и сел писать. Это. Уж не знаю что. Не мог же я лечь в постель и в темноте остаться наедине со своим драгоценным другом… Амоком.

Как-то она сказала мне: «Вот расскажешь о нас хоть одному человеку, и все кончится».

Не садись на пенек, не ешь пирожок.

До сегодняшнего дня я молчал. Терпел и молчал. А сегодня я не выдержал. Здесь, в другом городе, нашел своего старого друга и обрушил все на него, всю эту черную муть.

Друг сказал: «Самое страшное для таких – двойная жизнь. Погибель, амба! Чтоб все просто, как у других, ты ж не можешь. Я, правда, тоже. Ты посмотри, что с тобой делается…»

А началось-то легко, просто, даже как-то радостно, как само собой разумеющееся, словно кем-то предопределенное, как бы даже и не греховное вовсе… и затащило в ловушку, когда нужно, нужно, нужно себя убеждать, кричать на самого себя: порви! Вырви к едрене матери! С корнем! И плюнь, забудь, будто и не было никогда!!!

Кричи не кричи – не помогает. В горле ком, во рту сохнет, ноги ватные.

Мы сидели с моим ленинградским другом на скамейке в сквере, солнце светило, и Амок мой был со мной тут же. Не бросил меня, дружок…

Прошлой ночью, лежа на койке в своем 435-м, когда я скрипел пружинами матраца, стал вспоминать свою жизнь, чтобы хоть сделать попытку разобраться во всей этой дребедени, что теперь стряслась.

Было уже такое с тобой? Чтобы так же психовал, сходил с ума в ожидании, пока зазвонит телефон. Разве нет? Ну, давай вспоминать по порядку. Может, уснешь. Вместо счета до ста. Вместо слонов и верблюдов в пустыне.

…Я учился в школе. Закончил девятый. Она, моя будущая первая, тоже перешла в десятый. Мы с ее двумя подругами по классу и с одной мамой на всех (мама была как раз подругина) отдыхали в Бендерах, на Днестре. Я томился томлением девственника и ревновал ее к мальчику постарше, студенту-москвичу Виталику. Он плавал лучше меня и учил плавать ее.

Я не вынес этого и сбежал ото всех них в Одессу. Сорвался, сел в поезд и утром приехал в незнакомый город па море. Там на гастролях был наш ленинградский театр, где играла подруга моей мамы. Приют мне был обеспечен. Я немного заработал – играл в массовых сценах – на скромную жизнь в чужом городе, купался в море и удивительно быстро забыл все муки бендерской ревности. Через месяц вернулся в Ленинград. Студент-пловец уехал к себе в Москву, и все стало на свои прежние места.

Мое жениховство длилось еще четыре года. Она училась в Ленинграде, я переехал учиться в Москву. В праздничное и каникулярное время мы дорывались друг до друга, а потом опять расставались, чтобы увидеться через месяцы. Разлуки подогревали чувство. Долгое женихание завершилось десятилетним браком и двумя детьми.

Так уж случилось, что моя первая жена была моей первой женщиной. Мне было двадцать лет. Несовременно. Чтобы не отстать от других, нужно было восполнить пробелы. Восполнял. Случайные связи. Кажется, так это называется в венерологических диспансерах.

Малорадостен был брак, безрадостны были и связи. «Живу как все, – успокаивал я себя. – Любовь? Дело, работа – вот главное в жизни». Расходиться я не помышлял, к тому же – дети. И я шатался.

Лет через девять дошатался до одной секретарши. И вот тут-то я узнал, что и почем! Страсть. Греховная. Оголтелая. «Как же я без этого жил раньше? – думал я. – Да и жил ли я?!» Наша случка длилась целый год.

Как уже было заявлено, раздвоение для меня губительно. И я расстался. С женой. Вроде даже так получилось, что это она со мной рассталась: ушла к человеку, с которым у нее был роман. А мне и в голову не влетало! Но ушел из нашего дома, где дети, я. Собрал два чемодана и теперь уже с чистой совестью предался утехам с секретаршей. Прожили мы под одной крышей ровно десять дней. Говорить нам с ней было совершенно не о чем, даже во время прощального разговора.

Я со своими двумя чемоданами приполз к маме на раскладушку. Работал я всегда много. Теперь нужно было зарабатывать на алименты. «Дело – это главное! – твердил я себе. – Остальное приложится».

Что-то действительно прикладывалось и тут же забывалось. Я не терял надежды. Я ждал ее, единственную и неповторимую, на всю жизнь. «Уж теперь-то я не ошибусь в выборе, – думал я. – Она появится, и я ее сразу узнаю». Она должна была появиться. И как можно скорее! Завтра. Хорошо бы сегодня. Время уходит. Вот уже и плешь появилась. Часами стоял я перед зеркалом, пробуя варианты зачесов и заемов.