Алексей Малобродский - Следствие разберется [Хроники «театрального дела»] [litres]

Описанный случай произошёл уже не с традиционными, а с электронными письмами. Точнее, с частично электронными. Дело в том, что заключённым российских тюрем нельзя пользоваться никакими современными приборами, кроме электрочайника (да и за тот ещё нужно побороться). Замечательный по замыслу сервис «ФСИН-письмо» работает следующим образом: заключённый не может сам инициировать переписку – только ответить на полученное письмо, если отправитель оплатил ответ. Ответ можно написать на бланке, который заключённый получает вместе с письмом. Заполненный от руки бланк после цензурной проверки сканируется, и ответ уходит оплатившему эту процедуру адресату. То есть для кого-то оно, это письмо, и электронное, а долго сидящий зэк много пишет от руки. И не только письма – заметки по своему делу и конспекты выступлений в судах, жалобы, ходатайства, заявления. Восстанавливая забытый, оставленный в школе навык, я вспоминал строку Беллы Ахмадулиной: «…И остался от этих времен // горб – напряжённость среднего пальца».

В тюрьме множество нелепых и необъяснимых запретов. Если электрочайник Таня смогла мне передать с четвёртой попытки, то, скажем, коврик для занятий йогой у неё так и не приняли, даже после того как Иван Павлович Прокопенко, знаменитый начальник «кремлёвского централа», лично дал разрешение. Машинку для стрижки волос или книпсер для ногтей можно держать только на складе и получить по заявке на очень короткое время. Разумеется, когда удобно охране, а не тогда, когда это необходимо заключённому. Получить в передаче изюм можно, а сушёную клюкву нельзя. Оказалось, есть перечень разрешённых вещей и продуктов, в который несчастная клюква не попала, а перечня запрещённых нет, поэтому всё, на что не хватило фантазии составителей перечня, арестанту недоступно. Мне не забыть многодневного ступора, в который впал персонал тюрьмы перед вопросом, можно ли мне пользоваться расписной посудой, очень красивой, выполненной из качественного пластика, убедительно имитирующего фарфор. Таня и наша подруга, художник Маша Кривцова, специально подбирали эти чашки и плошки. Они знали, что нестандартные, со вкусом сделанные вещи скрасят мою жизнь в окружении скудного мира одинаковых, безликих предметов. Бессмысленные ограничения с энтузиазмом доводятся до намеренного абсурда. Именно намеренного – в большинстве случаев издевательское отсутствие смысла имеет единственную цель: любым способом унизить человека, занять всё его время и силы борьбой с казённым идиотизмом. В ответ на абсурд тюремное население развивает беспредельную изобретательность, которая отчасти оправдывает маниакальный страх начальства перед творческими способностями зэков. Любой подручный мусор (пружинки, лезвия, верёвочки и тому подобное) способен превратиться в компьютер или ракету среднего радиуса действия. Скажем, нельзя иметь в камере шнурки, ремни, не говоря уже о верёвках. Но также нельзя выстиранное белье разложить для просушки на кровати. Из пластиковых мешков для мусора недавний губернатор, олигарх, компьютерный гений, крупный чиновник… ловко скручивает прочную верёвку и растягивает её на решётке. Этого, впрочем, делать тоже нельзя, поэтому во время проверки всё нужно снять и спрятать, а затем развесить вновь. Мне рассказывали, как в камеру общего блока, перенаселённую людом попроще, но, подозреваю, гораздо более изощрённым и закалённым, разрешили занести переданный с воли старенький телевизор. Но без антенны. Антенна была сооружена из алюминиевых тарелок и ложек. Зацепить сигнал она могла, только будучи выставленной далеко за окно. Поэтому из газет и пластиковых бутылок собрали многометровую мачту, к одному концу которой крепилось сооружение из посуды, а другим концом конструкция заземлялась через решётку, закрывающую окно камеры. Опытным путём было установлено, что оптимальный приём той или иной программы соответствовал определённой ячейке, переключение производилось перемещением всего сооружения вдоль решётки.

Встречи с адвокатами проходили под камерами наблюдения. Мы скрупулёзно соблюдали все правила и ограничения. Мне ничего нельзя было передать, даже записку. Со слов адвокатов я узнавал о том, как прекрасно держится и яростно сражается за меня моя Таня, и о том, что за меня вступилась возмущённая общественность. Юлия Лахова и Ксения Карпинская безупречно представляли мою неуступчивую позицию и поддерживали намерение бороться за репутацию честного человека и грамотного профессионала. Они не пытались склонить меня к соглашательству и сотрудничеству, как ожидало следствие, привыкшее иметь дело с адвокатами-решалами. Напротив, придерживаясь моей стратегии максимальной открытости и публичности, они общались с правозащитниками, не отказывались от интервью, комментировали и разоблачали несостоятельное, смехотворное обвинение. Следствию нечего было противопоставить им, кроме ритуальных пустозвучных фраз «есть основания полагать», «вину подтверждает совокупность доказательств и показаний свидетелей» и тому подобное. Разумеется, ни тогда, ни позднее никаких доказательств предъявлено не было, а немногочис

ленные показания были явными лжесвидетельствами или попросту подделкой. Аргументы, имевшиеся в арсенале моих преследователей, сводились к тупому давлению и запугиванию. Упрятав меня за решётку, они объявили Таню свидетелем, что позволило почти полгода отказывать нам в свиданиях и телефонных разговорах. Горе-пинкертоны раздували щёки, намекая на имеющиеся в их распоряжении факты, которые до поры не могут быть оглашены в интересах расследования. Но их ложная многозначительность, встречаясь с высокой квалификацией и профессиональным азартом адвокатов, неизбежно оборачивалась несусветной глупостью. В отместку адвокатам, особенно Ксении Карпинской, пришлось испытать на себе мощный пресс. Было понятно, что им не простят и малейшей ошибки, что будет использован любой повод, чтобы инициировать отвод.

Между тем следствие, казалось, совершенно мной не интересуется. Три недели после суда не проводились никакие следственные действия. Мои и адвокатов ходатайства о продолжении допросов и наши жалобы на затягивание расследования оставались без ответа. Наконец 12 июля меня вывели в следственный кабинет. После долгого ожидания в резко распахнутую дверь буквально ворвались двое молодых мужчин. Один, невзрачный и замызганный, которому я с ходу присвоил кличку Прыщ, казался смутно знакомым. Не сразу вспомнилось, что он торчал в кабинетах московского управления СК в день моего задержания. Полагаю, что это и был фээсбэшный старлей Авдеев, который в своей справке-доносе со знанием дела утверждал, что, оставшись на свободе, я продолжу заниматься преступной деятельностью, запугивать свидетелей и подкупать ментов, используя для этого связи в правительстве и иностранных посольствах. Впрочем, тогда я ещё не знал, насколько серьёзную угрозу я, по мнению Прыща, представляю для общества. Его столь же бредовая, сколь и подлая справка попала мне на глаза в материалах дела почти год спустя. Другой, мчавшийся впереди рыхлый розовощёкий блондин, взял в карьер с места: «Советую добровольно рассказать, как обстряпали свою делюгу». Слово «делюга» я услышал впервые и спросил, что это значит. Розовощёкий, не без своеобразного изящества подражая стилю словарной статьи, дал определение, соединившее в себе сразу два значения – уголовное дело и переуступка выгоды (на тюремном жаргоне обычно – передача продуктов, купленных в тюремном ларьке, другому лицу). Следом ворвались адвокаты – именно ворвались. Дело в том, что в тот день Ксения и Юлия долго ждали свидания со мной. Иногда для встреч с адвокатами и следователями не хватало свободных кабинетов, тогда ожидание могло длиться часами, но в тот день посетителей было немного. Охрана врала, будто меня ещё не привели с прогулки, в то время как почти час я провёл в пустом следственном кабинете. Адвокаты уже знали о передаче дела в Главное управление Следственного комитета России. Когда мимо них проследовали мои визитёры, пропущенные сотрудниками СИЗО без очереди, они почувствовали опасность и потребовали, чтобы их немедленно допустили к подзащитному. В отсутствие адвоката я вправе не давать показаний, но следователь всегда надеется, что обвиняемый по слабости или неосторожности совершит ошибку. Беспокойство было оправданным. Розовощёкий оказался членом вновь назначенной следственной группы и явно рассчитывал огорошить меня своим напором. По моему требованию он представился: Павел Андреевич Васильев. И продолжил своё заготовленное выступление. Анонимный прыщ молча наблюдал его соло. «Мы всё знаем, но вам лучше самому рассказать», – в голосе смесь угрозы и сожаления обо мне заблудшем. Я не смог сдержать смех – так хрестоматийно наивно и топорно это прозвучало. Не ожидавший такой реакции Розовощёкий на время утратил решимость: «Напрасно радуетесь, ваши подельники рассказали, кого там Серебренников в Петербурге катал», – сказал он вяло, без прежнего энтузиазма. Тем не менее «катал» прозвучало значительно и загадочно. Зачарованный новыми филологическими впечатлениями, я не сразу понял, что это не жаргон, а всего лишь глагол «катать» в единственном числе третьего лица мужского рода, и пытался придать слову какой-нибудь непрямой, усложнённый смысл. За этим упражнением и застали меня запыхавшиеся от быстрой ходьбы мои защитники. Выяснилось, что по легенде следствия Кирилл, а в более поздней версии – Юра Итин, «катал» на кораблике по Неве Софью Апфельбаум, во время проекта «Платформа» работавшую в Министерстве культуры. Это было дурно. Во-первых, потому что на Соню, бывшую в моих глазах образцом честности и законопослушности, падала тень подозрений. Во-вторых, начитавшись за три недели кодексов и наслушавшись рассказов бывалых обвиняемых, я заподозрил, что эта попытка привлечь Соню имеет цель дополнить обвинение двести десятой статьёй – создание преступного сообщества. По сравнению с вменённой нам «преступной группой» это грозило б о льшими сроками.