Алексей Малобродский - Следствие разберется [Хроники «театрального дела»] [litres]

Ксения Карпинская потребовала от Розовощёкого документы. Тот показал удостоверение и вручил два постановления: одно – о передаче дела из московского управления СК в федеральное, другое – о назначении следственной группы из шести человек под началом полковника Лаврова. Старший лейтенант (за время следствия доросший до капитана) Павел Андреевич Васильев был одним из шести. Прыщ отказался предъявить документы и, ухмыляясь, назвался Александром Ивановичем Ивановым. Человек с таким именем в постановлении не значился. Мы отказались продолжать следственные действия в присутствии посторонних. После короткого совещания с Розовощёким Прыщ исчез, и больше я его никогда не видел. Наконец начавшийся допрос прошёл быстро и скучно. Те же бессмысленные, формальные вопросы, на которые в своё время уже получил ответы Хитрый раб Псевдол. Я снова заявил, что не понимаю существа обвинения и требую назвать конкретные эпизоды моих якобы преступных деяний. Объяснил, что, если следователь сумеет точнее сформулировать, что именно его интересует, я с готовностью расскажу и прокомментирую всё, что мне известно о проекте «Платформа». Розовощёкий, бывший вдвое моложе меня, иронично щурился и качал головой, изображая умудрённого воспитателя, который насквозь видит лгущего школьника и скорбит о его незавидном будущем. Он сказал, что признание может облегчить мне жизнь, но он не особо нуждается в нём, потому что знает всё (произнесено со значением, но устало, небрежно) из показаний Итина и Масляевой. В голове не укладывалось, что Юра мог оговорить меня. В лжесвидетельство Нины Леонидовны верилось легко.

Бурное знакомство с новой следственной группой этим не закончилось. Розовощёкий потребовал подписать обязательство о неразглашении подробностей расследования. К этому времени я уже понимал, что методы следствия неотличимы от повадок вокзальных напёрсточников, и попросил, чтобы были перечислены конкретные сведения, не подлежащие разглашению. От адвокатов мне было известно, что детали театрального дела и моего ареста, реальные и вымышленные, бурно обсуждались в прессе и социальных сетях. Любой из этих уже опубликованных материалов можно было интерпретировать как нарушение тайны следствия. Розовощёкий впал в крайнее раздражение и потребовал, чтобы оперативники СИЗО привели понятых для составления протокола об отказе дать расписку. Два мужика из хозяйственного отряда, носившего обидное название «козлобанда», с бесхитростными, доброжелательными лицами смотрели сочувственно и уважительно. Поставив подписи, они громко пожелали мне удачи. На их форменных куртках были нашивки с фамилиями. Но по закону понятые должны предъявить паспорта. Паспорта заключённых хранятся в спецчасти тюрьмы и не могут быть предъявлены. Я потребовал, чтобы в протокол была внесена запись о неправомочности действий следователя и сотрудников СИЗО. Юлия Лахова по ходу фарса не переставая увещевала Розовощёкого согласиться с тем, что её подзащитный – честнейший человек и следствию, если оно не хочет выглядеть совсем глупо, нужно отпустить меня из-под стражи и удовлетворить ходатайство о прекращении уголовного дела. А Ксения Карпинская в доказательство нарушения моих прав мучила вконец заскучавшего следователя ссылками на статьи законов и постановлений. Растерянный и обозлённый Розовощёкий объявил нам, что мы упустили свою возможность договориться с ним (что бы ни значило это «договориться») и что такие адвокаты, как Лахова и Карпинская, только вредят своим клиентам, подводя последних под реальные сроки. В общем, как-то с самого начала с новой следственной группой у нас не заладилось…

После ухода адвокатов мне пришлось ещё два часа бесцельно томиться в следственном кабинете. Объяснений не давали, это действовало на нервы, изматывало. Наконец, после неспешного досмотра моих очков, футляра для очков, карандашей, кепки, одежды и обуви, тщательно пролистав каждую страничку моего блокнота и книжицу Уголовно-процессуального кодекса, двое охранников повели меня в камеру. Возле каждой двери, ведущей из коридоров на лестницу и наоборот, – остановка лицом к стене, пока охранник набирает коды или прикладывает свою карточку к дисплею; где-то в ходу и обычные металлические ключи. Уже на третьем этаже перед решёткой локалки, делящей продол на изолированные зоны, в переговорном устройстве «старшого» пробулькала команда подождать. Вероятно, кого-то вели навстречу. Сидельцы соседних камер не должны видеть друг друга. Меня завели и ненадолго заперли в тесной камере без окон – таких в «кремлёвском централе» было по паре на каждом этаже; вероятно, из-за привинченной к стене лавочки их называли трамвайчиками. Скоро выяснилось, что мне навстречу из такого же трамвайчика в камеру вели моих соседей Игоря и Костю.

Когда через несколько минут, ещё раз обыскав перед дверью, меня впустили в камеру, глазам открылась картина натурального погрома: постельное белье и содержимое всех полок, тумбочек, сумок с личными вещами, а также холодильника вперемешку с книгами в жутком беспорядке было свалено на полу. Реконструировав последовательность событий, мы установили, что практически сразу после окончания моего допроса в камере был устроен обыск. Двоих вывели и два часа держали в трамвайчике, а Эрик как дежурный по камере согласно инструкции был оставлен наблюдать. Просидевший к этому времени уже больше года, в том числе в уголовных камерах общего блока, он утверждал, что такого лютого шмона ему ещё не приходилось видеть. Старший смены, капитан, руководивший процедурой, был новым сотрудником и не одобрял чересчур, на его взгляд, мягкого и вежливого обращения с арестантами «фабрики звёзд». Он задался целью продемонстрировать, каким должен быть настоящий порядок, и нам, заключённым, и своим новым коллегам-вертухаям. Всё, что он посчитал нарушающим правила внутреннего распорядка, было выброшено из камеры, в том числе несколько книг, в основном на английском языке, и какие-то личные записи, показавшиеся капитану подозрительными. Давидыч протестовал и был в нарушение инструкции насильно выведен из камеры. Зашедшийся в раже тюремный держиморда, привыкший к тому, что зэки общих тюрем по месту его прежней службы безропотно сносили подобный беспредел, совершил ошибку. Второй раз он ошибся, отказавшись от составления протокола об изъятии вещей. За капитаном закрепилось прозвище Псина. За свои ошибки самонадеянный Псина поплатился. Наведя в камере порядок, мы уселись писать жалобу. Нужна была нервная разрядка. К радости соседей, у меня случился приступ свойственной мне графомании: в подчёркнуто высокопарном стиле, изобилующем причастными оборотами и сложноподчинёнными предложениями, я, со слов Давидыча, вдохновенно описал зверства охраны, притворно ужасаясь, перечислил допущенные нарушения законов, инструкций и нравственных норм, бросающих тень на мундир российского вертухая. В праведном воодушевлении мы негодовали по поводу брошенных на пол книг, особенно напирая на то, что в их числе были Библия и брошюра с портретом президента Путина на обложке. Мы безудержно хохотали. Несмотря на то что время отбоя давно миновало, охрана спустила нам с рук это нарушение режима. Казалось, что участвовавших в погроме помощников Псины смущало и откровенное злоупотребление хамством при обыске, и наша неадекватная реакция на событие.