Алексей Малобродский - Следствие разберется [Хроники «театрального дела»] [litres]

В больницу я попал в выходные. Письма, написанные мной в тот же день, некому было забрать и отправить. В понедельник их задержала цензура. Обычно критика и даже ругань в адрес следователей и судей проходила без помех. Но в тех письмах критиковалось СИЗО, и фсиновский цензор не мог допустить огласки. Я писал об отвратительных условиях тюремной больницы, о том, что меня перевели туда с целью проучить, а отнюдь не врачевать мои недуги.

Таня и адвокаты снова потеряли меня и снова забили тревогу. В больнице меня первой отыскала Ева Меркачёва. Наше знакомство началось полгода назад с недоразумения. После визита в «кремлёвский централ» Ева опубликовала в газете заметку, в которой с симпатией описывала обитателей нашей камеры: Пушкарёва, Давидыча, Костю Козловского и меня. Интонация заметки полностью нивелировала мою проблему и искажала моё к ней отношение. Из добрых, но поверхностных соображений автор призывала уважить возраст и нежное воспитание и пожалеть меня. Меня же тяготили не условия содержания, а нанесённое мне несправедливым подозрением оскорбление и очевидно заказной характер дела. Я ответил письмом, в котором, в частности, настаивал: «У меня иной, отличный от Вашего, взгляд на то, что действительно важно… Меня в ничтожной степени интересует быт. И ещё меньше – проблема невкусной капусты и перловки. В действительности я хочу транслировать на волю, что я здоров телом и твёрд духом; что бесконечно благодарен всем, кто поддерживает меня и мою жену; что мои новые товарищи, с которыми меня познакомила тюрьма, – умные интеллигентные люди, сумевшие наладить здесь рациональный и по-своему комфортный быт, их тактичная поддержка помогает мне достойно переживать заточение. И, главное, я непоколебимо уверен в своей невиновности и отрицаю нелепое и ложное обвинение. Я возмущён, что Вы выставляете нас с женой какими-то казанскими сиротами. Мы не просим ничьей жалости. Наши финансовые обстоятельства касаются только нас, выносить их на общее обозрение без нашего разрешения дурно. Это оскорбительно и по отношению к моей жене, и по отношению к нашим близким и друзьям, поддерживающим нас в трудную пору. Наконец, из Вашей заметки следует, будто я смиряюсь с тем, что буду сидеть. Это не так. Из того, что обвинение ложное и дикое, что прокуратура манкирует своей прямой обязанностью надзирать за соблюдением законности, из того, что суд глухой и предвзятый, – из этого вовсе не следует, что я смиряюсь перед лицом глупости и несправедливости. Я не собираюсь сидеть. Я буду бороться и верю, что здравый смысл победит». Через пару месяцев, в следующий её визит мы объяснились и примирились.

К членам ОНК в тюрьме отношение разное и часто недоверчивое. Как и на воле, многие спорят об эффективности этой структуры, о мотивации членов комиссии и степени их ангажированности. Единого мнения нет. Находящиеся в постоянном нервном напряжении, разуверившиеся в суде и уверенные в подлости следствия люди относятся к общественникам часто с раздражением, иной раз откровенно злобно. Мне, получавшему реальную поддержку, часто приходилось вступаться за них. Так совпало, что накануне эффектного появления Евы в нашей больничной камере я довольно резко прервал самоуверенные и оскорбительные разглагольствования Толстого о том, что общественники руководствуются – уж он-то знает – исключительно соображениями корысти и карьеры, а отнюдь не блага арестантов.

Журналист и член ОНК нескольких созывов, Меркачёва много работает над тем, чтобы облегчить положение заключённых в российских тюрьмах и колониях, энергично борется за общественный контроль над системой исполнения наказаний и соблюдение законности. Она красивая молодая женщина, и её появление в тюрьме вызывает естественное оживление. В тот день она была в ударе. Уверенно и напористо отчитала сопровождавших её офицеров, которые выглядели смущёнными, пригрозила жалобами. Я рассказал Еве о ситуации, в которой оказался Тонкий, и по её настоянию спецчасть СИЗО запросила материалы суда и, надеюсь, придала им должный оборот. Не дождавшись окончания визита Евы, меня вывели на приём к врачу. В коридоре мы встретились с Анной Каретниковой, в прошлом членом ОНК, а нынче штатным советником московского управления ФСИН по правам человека. Анна шла от врача, который заверил её в том, что мои пропавшие документы и МРТ-снимки найдены, и пообещал, что мне будет прописано лечение. Её обманули. Снимки были утеряны навсегда, никакого лечения не последовало. Поэтому я написал заявление о добровольном отказе от стационара и просьбу вернуть меня в прежнюю камеру, где были некурящие соседи и устроенный быт. Вернувшись в камеру, я обнаружил новый холодильник. Вскоре появился и телевизор – без антенны он не принимал ни одного канала, но начало было положено. Толстый был посрамлён. До окончания нашего недолгого соседства он ежедневно восторгался Евой. Особенно его впечатлило, что сопровождавшие Еву офицеры покорно сносили её упрёки.

Каждая встреча с людьми, подобными Тонкому, и знакомство с их историями заставляли меня задумываться о том, насколько нетипична была моя личная тюремная одиссея, как выгодно для меня она отличалась от тоскливых дней, убогих условий и униженного положения тысяч несчастных сидельцев. Бытовые условия моих тюремных камер почти всегда были неплохими. Общественное внимание, интерес журналистов и правозащитников к нашему делу гарантировал относительно корректное отношение ко мне со стороны персонала. Заботами Тани и друзей я всегда был не только хорошо одет и накормлен, но и обеспечен информацией, книгами и газетами, а главное, я непрерывно чувствовал заботу и поддержку. Каждую неделю меня навещали адвокаты. Ежедневно приходили письма, иной раз десятками. Битва за свидания и звонки, длившаяся почти полгода, в конце концов тоже была выиграна.

Об этом нужно сказать несколько слов.

Столкнувшись с моей несговорчивостью, следователи утратили шанс доказать состоятельность сочинённого ими дела. Доказательств вины у них не было и не могло быть в принципе. Поэтому единственная возможность выбраться из патовой ситуации, в которую следователи сами себя загнали, появлялась у них только в случае признания мной несуществующей вины. Тезис прокурора Вышинского о том, что признание вины есть царица доказательств, внутренние органы хорошо переварили и усвоили. При этом квалифицированно и честно провести расследование они не могли, мужества ослушаться своих хозяев не имели. Им оставалось лишь давлением выжимать признательные показания. Давление в моём случае оказывалось через родных. Мне было отказано в свиданиях и телефонных разговорах с женой, с пожилой мамой и с дочерьми. В «кремлёвском централе», насколько мне известно, это участь большинства заключённых. Но в соседнем СИЗО я увидел, что многие заключённые с разрешения следователей часто общаются по телефону с родными и дважды в месяц получают свидания. На все мои и Танины ходатайства Полковник Цахес неизменно отвечал отказом, ссылаясь на «интересы следствия», без каких-либо пояснений. Я сомневаюсь, что закон предусматривает такое основание для отказа. Свидания в СИЗО проходят в присутствии охраны, заключённого и посетителя разделяет толстое стекло, разговоры ведутся через телефонную трубку и, без сомнения, могут быть легко прослушаны. В общем, нет сомнения, что за пустопорожним и лживым утверждением о мифических «интересах следствия» скрывалось единственное желание – вынудить меня к выгодным следствию показаниям. Свидание или телефонный разговор нужно было заслужить покладистым поведением.