Алексей Малобродский - Следствие разберется [Хроники «театрального дела»] [litres]

Эксперт Татьяна Васильевна Рафикова поработала на славу. Она сумела установить, что созданная Серебренниковым «преступная группа» якобы похитила не шестьдесят восемь миллионов рублей, как то подозревало благодушное следствие, а целых сто тридцать три! Её незамысловатые вычисления базировались на какой-то отвлечённой самодеятельной методе. Не буду утомлять читателя подробностями парадоксальной логики госпожи Рафиковой. Интересно другое. Подпись эксперта была заверена печатью Некоммерческого партнёрства «Коллегия ревизоров, экспертов и специалистов». Но на первой же странице пухлого экспертного заключения указано, что НП «КРЭС» «не является экспертным учреждением…» и «заключение экспертизы содержит… личное профессиональное мнение эксперта». Иначе говоря, ответственность за результаты экспертизы полностью перекладывалась лично на специалиста глубоко пенсионного возраста. Следствие пыталось оправдать свой сомнительный выбор отказами государственных экспертных учреждений, сославшихся на занятость своих сотрудников. Но минимум два таких учреждения были готовы закончить экспертизу в декабре семнадцатого года, то есть в те же сроки, что и Рафикова. Цахес и его начальник генерал С. В. Голкин в ноябре направили письмо в правовое управление о невозможности провести экспертизу «на безвозмездной основе в разумные сроки» в государственных экспертных учреждениях. При этом ещё девятнадцатого сентября Цахес подписал постановление о назначении Рафиковой. Без сомнения, выбор ручного эксперта был предопределён необходимостью получить удобный следствию результат. Историю этой экспертизы украшает ещё одна выразительная подробность. Данные для её проведения были извлечены из компьютера бухгалтера Жириковой. Но в деле имеется постановление Цахеса, признающее этот компьютер недопустимым доказательством. Не сложно прийти к умозаключению, что выводы, основанные на недопустимом доказательстве, также должны быть признаны недопустимыми.

Но логика в нашей правоохранительной системе, вероятно, имеет репутацию лженауки. Во всяком случае, отношение к ней весьма подозрительное. Эту догадку иллюстрирует такой эпизод. Маша Тырина по моей просьбе подобрала и прислала мне в СИЗО учебники и монографии по логике. Обычно после прохождения цензуры я получал книги в камеру через три-четыре дня после их поступления. Эти пять книжек почему-то задержали на две недели, по истечении которых меня внезапно перевели в другой следственный изолятор. Перевод состоялся ночью с субботы на воскресенье, и добродушный Иваныч, не имевший доступа к складу, не сумел помочь мне. Я забавляю себя фантазией, будто вертухаи организовали самодеятельный кружок любителей логики и, собравшись после смены в каком-нибудь своём красном уголке, читают мои книжки вслух.

В середине марта меня вывели в следственный корпус. В кабинете скучал следователь Терёхин (Юнга). Перед ним на столе лежал один том дела, почему-то пятый, в сером переплёте. Как и Розовощёкий в суде, Юнга даже приблизительно не знал, какое количество томов содержится в деле. И не мог знать, так как приказ о прекращении предварительного расследования застал команду Цахеса врасплох, а макулатура, которую они выдавали за доказательства, собиралась и беспорядочно группировалась в папках дела задним числом. Ксении Карпинской не было, её намеренно не известили о начале ознакомления. Я не стал читать в отсутствие адвоката принесённый мне том и потребовал предъявить все материалы в подшитом и пронумерованном виде. Юнга был готов к моей реакции. Он равнодушно составил акт об отказе подписать протокол ознакомления и исчез на три дня. Ещё трижды в течение десяти дней Юнга и Бетон приносили, обычно к концу рабочего дня, по одному тому, не содержащему значимой информации. Так начался завершающий этап следствия.

Воскресным утром мне приказали собирать вещи. Это могло означать что угодно – например, перевод вслед за Рэмбовичем и генералом в другую камеру. Соседи строили догадки. Среди них была и фантастическая – изменение меры пресечения. Достоверным это невероятное предположение казалось им потому, что относительно недавно мы видели прямые телетрансляции пресс-конференции президента страны и заседания Общественной палаты с его участием. Журналисты Татьяна Фельгенгауэр и Александр Архангельский обращали внимание на неоправданную жестокость избранной мне меры пресечения и требовали прекратить произвол. Мои соседи, умные, опытные люди, были, как и большинство сограждан, убеждены, что жизнь любого в нашей стране зависит от воли одного-единственного человека. И хотя «высшая» воля никак не была явлена, им хотелось верить в эту фантазию из доброго ко мне отношения.

Собравшись, я прождал несколько томительных часов и только под вечер был препровождён Иванычем к автозаку и передан конвою. Иваныч, пожилой добродушный вертухай, был моим болельщиком. Однажды, провожая меня в суд, он сообщил, что следит за «Театральным делом» и черпает новости из репортажей «Бизнес FM». Наше прощание немного подпортила моя безуспешная попытка вызволить застрявшие на складе книги. Но всё же последними словами, которые я слышал, покидая «Матросскую тишину», были пожелания удачи и справедливости. Автозак колесил по Москве всю ночь, собрав несколько десятков человек, прежде чем остановиться под утро в СИЗО «Медведь». Ещё два часа я провёл в грязной, вонючей комнате сборки в компании наркомана, страдавшего от жестокой ломки, и тихого молодого киргиза, зарезавшего человека в драке против троих напавших на него скинхедов. Принимавший нас капитан, перетряхнув мои вещи, коротко спросил: «По мужикам?» Я не сообразил, что мне предлагалось самому выбрать, идти ли в камеру к блатным или к непрофессиональным преступникам, и попросил капитана говорить со мной по-русски. Тот взглянул на меня с сочувственным любопытством и приказал двум невесть откуда взявшимся рабочим из числа заключённых помочь мне донести тяжёлые сумки с книгами. Это было очень кстати. Я валился с ног от усталости, а путь по длинным коридорам огромной тюрьмы оказался долгим. Наконец в седьмом часу утра охранник остановился перед дверью камеры и попытался открыть её. К моему изумлению, дверь не поддалась. С минуту слышался невнятный шорох, потом открыли изнутри. Там, где я сидел прежде, подобное было невозможным. Но охранник отнёсся к происходящему вполне обыденно и безразлично. В довольно большой комнате висел густой табачный дым. Громко работал телевизор. На восьми шконках, объединённых в четыре двухъярусные секции, спали люди. Ещё четверо слонялись по комнате. С моим появлением из-под одеяла вылез спавший почему-то в одежде молодой симпатичный грузин с весёлыми плутоватыми глазами. Предложили чифирь, я разбавил его большим количеством кипятка. Познакомились, доброжелательно поговорили. Отари, назовём его так, знал тюремные порядки и пользовался авторитетом у других насельников камеры. Но, он подчеркнул это, прежде чем вынести какое-то существенное суждение, он испрашивал одобрения у старших по продолу, с которыми свободно общался по телефону, а иногда и встречался при посредничестве надзирателей. При этом смотрящим в камере формально был молодой узбек, назовём его Ахмаджон. У меня не хватило любопытства и времени разобраться толком в подробностях тюремной иерархии и уголовного устава.