Алексей Малобродский - Следствие разберется [Хроники «театрального дела»] [litres]

Зато пришёл майор-оперативник. Странный разговор состоялся почему-то в коридоре. Опер с нажимом предлагал мне обращаться к нему в случае притеснений и обид со стороны заключённых. Я ответил, что у меня нет и не предвидится проблем с сокамерниками. Опер подавил раздражение, и в голосе зазвучала угрожающая нотка: «Ну смотри, чтобы потом, когда у тебя будут деньги отжимать, ко мне претензий не было». Я не вполне понимал, что это было – приглашение к стукачеству или попытка вымогательства? Не исключаю и того, что связанный с блатной верхушкой тюрьмы и по её поручению опер просто выяснял, насколько можно поживиться за мой счёт. Ему были известны вменяемая мне статья и сумма якобы нанесённого ущерба. Если бы я оказался реальным преступником, в тюрьме не осудили бы меня за похищенные деньги, но рассчитывали бы на пополнение общака. У меня болела голова, но в прокуренной камере я чувствовал себя всё же комфортнее, чем беседуя в коридоре с оперативником, и хотел поскорее вернуться туда. Сворачивая разговор, я сообщил, что не нуждаюсь в опеке, и потребовал, чтобы, обращаясь ко мне, опер использовал местоимение «вы».

Немного поспав, я почувствовал себя лучше и взялся за написание ходатайств от имени моих новых сокамерников. Вечером этого длинного, первого на новом месте дня мне протянули трубку мобильного телефона. Впервые за десять месяцев я держал в руках это чудо цивилизации. Было соблазнительно набрать номер Тани, но я подозревал, что, возможно, именно за этим меня и привезли в «Медведь», чтобы поймать на нарушении ПВР или послушать мои разговоры. Отказался. Ночью телефон возник снова – со мной хотел поговорить авторитетный арестант, смотрящий за корпусом. В отличие от моих сокамерников, он знал обо мне и моём деле. Поинтересовавшись, как я устроился в камере и нет ли у меня проблем, спросил, чем я могу помочь тюрьме. Я ответил, что на денежную помощь с моей стороны рассчитывать не стоит. На следующий день охранник вывел меня из помещения сборки на лестницу. Там я встретился с вчерашним собеседником, молодым спортивным мужчиной, изучавшим меня умным, цепким взглядом. В присутствии надзирателей он не чувствовал никакого стеснения, держался спокойно и уверенно. Сказав, что всё будет в порядке, велел оставить нас одних. Мы коротко повторили вчерашний разговор. Он подчеркнул, что собранные деньги расходуются на общие тюремные нужды, в частности, на поддержку неимущих арестантов и покупку лояльности администрации. Я ещё раз объяснил свои обстоятельства и позицию, сказал, что по мере возможности буду помогать людям, оказавшимся непосредственно рядом. Разговор был спокойным и вежливым, мы вполне поняли друг друга и пожали руки.

Через час я через адвоката попросил Таню отказаться от дорогих продуктов в передачах, а вместо них прислать побольше чаю, сахару, сигарет, пряников, а также мыла, зубной пасты и щёток, тетрадей и ручек. Эта передача пришла на удивление быстро. Мои соседи, оставив часть вещей и продуктов у себя, вторую, бо́льшую, переправили в так называемую котловую хату, откуда они расходились по другим камерам.

В следственном кабинете меня ждала Юлия Лахова. Она рассказала, что о моём переводе стало известно накануне, когда у Тани не приняли передачу в «Матросской тишине». При этом там не смогли сообщить, куда именно меня отправили, – возможно, действительно не знали. Снова вместе с Таней меня целый день разыскивали адвокаты, журналисты, общественники: писали заявления, звонили по официальным и неофициальным телефонам, обращались к руководству СК и ФСИН, к омбудсменам. Было ощущение, что информация намеренно скрывалась, причины перевода никто не мог объяснить. Все были встревожены. Ксения Карпинская в тот день была занята в судебном процессе по другому делу, поэтому Юлия, оставив на время своего новорождённого малыша, примчалась меня проведать. Она отметила мой болезненный вид, расспросила о здоровье и условиях содержания. Впечатлённая рассказом о перенаселённой камере и о том, что я не могу попасть к врачу, Юля добилась приёма у начальника СИЗО и потребовала, чтобы мне была оказана медицинская помощь, грозила оглаской. После этого меня проводили в медчасть, где пожилой уставший доктор с пустыми глазами измерил мне давление, без интереса выслушал жалобы на боли в сердце и упавшее зрение и сунул какую-то таблетку.

Утром следующего дня у начальника тюрьмы побывала уже взволнованная и возмущённая Ксения Карпинская. Затем пришла Анна Каретникова, добрая фея московских СИЗО, и добилась, чтобы меня принял и осмотрел лично начальник медчасти СИЗО. Потом появились Когершын и её коллеги по ОНК. Несколько раз за день меня выводили из камеры. Несколько раз сотрудники и общественники из наблюдательной комиссии приходили осматривать камеру. Мои сокамерники были потрясены и озадачены таким невиданным оживлением. Также недоумевали и задействованные во всей этой суете сотрудники. Лицемерный абсурд нарастал с каждым часом и достиг своего апогея к вечеру. Теперь уже меня привели в кабинет начальника. Там поджидал озлобленный и обескураженный опер, двумя днями раньше беседовавший со мной в коридоре.

– Вы спите на полу? – задал он неожиданный вопрос.

– Нет.

– А что же ваши друзья-журналисты пишут всякую ерунду?

Оказалось, что в интернете только что, буквально час назад, появился материал, в котором со слов адвокатов и членов ОНК описывались условия моего содержания. Всё в нём было правдой: и грязные стены, и тусклый свет, и щели в полу, и мыши, и ломаная сантехника, и постоянная завеса табачного дыма. Правдой было и то, что на восьми койках по очереди спали тринадцать человек. Но не на полу. В нашей камере никто не позволял себе неуважительного отношения к соседям, а спать на полу не только неудобно, но по тюремным понятиям ещё и унизительно. Эта статья мгновенно, несмотря на конец рабочего дня – подозреваю, что стараниями прекрасной Анны Каретниковой, – оказалась в зоне внимания московского управления ФСИН. Одновременно, реагируя на жалобу адвокатов, направила запрос руководству ФСИН уполномоченный по правам человека Татьяна Николаевна Москалькова. Всё это вошло в резонанс и обрушилось на головы начальников «Медведя». Опер потребовал, чтобы я написал объяснительную записку, опровергающую статью. Я отказался. Опер попросил, я снова отказался. Опер взмолился, я был непреклонен. Появился замначальника по воспитательной части (я с удивлением узнал, что, оказывается, есть такая часть), а затем и сам начальник. Оба были вежливы, спокойны и даже веселы. Было понятно, что несчастного опера назначили крайним, ответственным за все огрехи тюрьмы. Начальник ласково повторил просьбу об объяснительной, которую ему нужно было приложить к своему рапорту. Я предупредил, что, следуя правде, ничего приятного о тюрьме написать не смогу и автора статьи опровергать не буду. Ну конечно, согласился начальник, ничего, кроме правды. Я подробно описал всё, что происходило в три предыдущих дня. Картина выходила очень неприглядная. В конце я решил всё-таки добавить примирительную нотку и написал, что у меня нет претензий к руководству СИЗО, поскольку я отдаю себе отчёт в том, что они лишь выполняют преступные распоряжения следователей. Так себе получился комплимент.