Бенджамин Мозер - Susan Sontag. Женщина, которая изменила культуру XX века

Еще до ее приезда Давид понимал, что если она займется боснийской историей, то неизбежно его затмит.

«Я гордился тем, что сделал в Боснии. Я работал большей частью на севере, в районе оккупированной сербами Банья-Лука и вокруг лагерей. В то время это были страшные места. Я сильно рисковал и дорого заплатил за все, я пострадал осенью 1992-го в Центральной Боснии и вполне мог бы умереть. Босния стала моей миссией, возможно, единственной миссией, в которую я до конца верил» [1461].

Однако Давиду надо было сделать выбор: «Что важнее: внимание, которое привлечет моя мать к Сараево, если останется там и будет там работать, или мое собственное эго и амбиции? Босния была гораздо важнее, чем мое желание того, чтобы меня не затмила мать». Давид очень корректно говорил о положительных моментах работы Сьюзен в Сараево, но тем не менее то, что было хорошо для Боснии, не было хорошо для его отношений с матерью.

«Отношения были натянутыми, но разрыва между нами не было. Мы виделись, и в дневниках она упоминала о том, что до Боснии я часто отсутствовал и мало с ней общался. Собственно говоря, грома среди ясного неба не было, потом была Босния, и все между нами изменилось. Но и это не помогло».

Она это знала и чувствовала себя, словно «ворует у Давида гром», как говорила Сьюзен своей сестре, но в очередной раз не смогла что-то изменить в эмоциональном плане, хотя интеллектуально догадывалась о том, что происходит [1462]. Спустя семь лет после снятия блокады, работая над своей последней книгой «Смотрим на чужие страдания», она писала другу Паоло Дилонардо:

«Давид очень против того, что я пишу книгу. Для него это продолжение предательства «В ожидании Годо» в Сараево, которое он в 1993 г. просил меня не писать после того, как я обещала ее The New York Review of Books. Вчера вечером в Honmura An: «Ты не могла бы оставить мне этот уголок земного шара?» То есть ту войну. Когда я ответила ему, что это продолжение «О фотографии», он сказал, что это об истории, о войне, а я о войне ничего не знаю. «Ты все это взяла у меня, и ты лезешь на мою территорию».

Мне очень больно. Но сейчас я уже ничего не могу изменить» [1463].

«Ничего не могу изменить» – эта фраза возвращает нас к вопросу о пользе искусства в Сараево. «Искусство делает нас более чувствительными и более гуманными. Искусство может заставить нас плакать или почувствовать себя счастливым, грустным, но оно не в состоянии помочь» [1464], – говорила боснийка Сенада Кресо.

ИСКУССТВО САМО ПО СЕБЕ НЕ МОГЛО ВЫЗВАТЬ ВОЕННУЮ ИНТЕРВЕНЦИЮ. ПО ОПЫТУ ОТНОШЕНИЙ СЬЮЗЕН С РАЗНЫМИ ЛЮДЬМИ ИСКУССТВО ДАЖЕ НЕ В СОСТОЯНИИ СДЕЛАТЬ ЛЮДЕЙ БОЛЕЕ ЧЕЛОВЕЧНЫМИ.

«Что делать? – писала она в дневнике во время блокады Сараево. – Великий вопрос русской литературы XIX века… Я живу под сенью русской литературы XIX века» [1465]. Чтобы ответить на этот вопрос, Зонтаг всегда обращалась к литературе и искусству. Искусство подает пример солидарности. Но анестезировать – значит искажать, утверждала она всю свою жизнь. Ее жизнь иллюстрирует этот тезис лучше, чем ее тексты. Углубляет ли метафора отношения к реальности или, наоборот, искажает и извращает ее? Другими словами: может ли Достоевский помочь наладить отношения с собственным сыном?

В 2002 году она писала, что «роль литературы» – это средство «расширения добрых чувств, создания вдумчивости, обеспечения и поддержания понимания того (со всеми вытекающими последствиями), что другие, отличные от нас люди действительно существуют» [1466]. Однако изучение последних лет ее жизни свидетельствует о том, что искусство не дает такого понимания. Если у человека нет эмпатии, тут не поможет никакое количество метафор и никакое энциклопедическое знание литературы (а у кого его было больше, чем у нее?). Спустя много лет после того, как она призналась, что была «не очень проницательна по отношению к другим людям, к тому, что они думают и чувствуют», после утверждений «я уверена в том, что у меня есть эмпатия и интуиция», она так и не научилась сочувствовать людям.

В те годы Сьюзен не просто не замечала потребностей и чувств окружающих, она становилась все более жестокой. Она не терпела, когда люди ей что-то советовали, избегала близости, когда друзья шли к ней с распростертыми объятиями, как случилось однажды, когда Карла Иофф помогала Сьюзен собрать вещи в поездку. Они дурачились, как часто случалось ранее, и Карла, в надежде на серьезный разговор, сказала: «Сьюзен, я рада, что ты снова со мной». Та ответила:

«Я уезжаю всего на несколько дней». Я сказала: «Я не об этом. Что-то в тебе исчезло, и я не так часто вижу настоящую Сьюзен, и я по ней скучаю. Быть рядом с другой Сьюзен очень больно». Зонтаг сказала: «Не понимаю, о чем ты!» Встала и вышла» [1467].

«У нее не было друзей. Она была изолирована» [1468], – говорила Миранда Спиер о жизни Сьюзен в середине 90-х. 27 января 1996 года в Нью-Йорке умер Бродский. На его столе в комнате был открыт том «Палатинских антологий». Его смерть была для Зонтаг сильным ударом.

«ТЕПЕРЬ Я СОВСЕМ ОДНА. МНЕ БОЛЬШЕ НЕ С КЕМ ПОГОВОРИТЬ, НЕ С КЕМ ОБМЕНЯТЬСЯ ИДЕЯМИ И МЫСЛЯМИ» [1469], – ЖАЛОВАЛАСЬ ОНА УСТАШИО. БРОДСКИЙ БЫЛ ОДНИМ ИЗ НЕМНОГИХ, ЧЬЕ ПРЕВОСХОДСТВО ОНА ПРИЗНАВАЛА.

В «О фотографии» она писала о том, «как часто стало случаться, что в ситуациях, когда фотограф должен выбрать между фотографией и жизнью, он выбирает фотографию» [1470]. Зонтаг выбрала мировоззрение Уорхола, полную противоположность того, что считала целью работы Чорана, – «предотвратить превращение человеческой жизни в предмет, в вещь». Все чаще она общалась с такими же эстетизированными другими. Леон Уисельтир был ужасно удивлен, узнав, что Зонтаг тусила с Дебби Харри из Blondie. «Она стала частью вселенной, в которой знают Джаггера, но не Stones. Страна ВИПов. Все типа друзья, но никто никого не знает» [1471].

В этой тусовке, если ты достаточно известный человек, правила, касающиеся всех, тебя не касаются. Но в этой тусовке выбирают фотографию, изображение, а не настоящую жизнь, а это, как писала молодая Зонтаг в романе «Благодетель», является своего рода смертью.

«Он исчез, постарел, замер под пристальным взглядом общественности. Он в высшей степени известный. Все смеются над его издевками, но на него никто не обижается. Его действия превратились в позы» [1472].

Следующая книга Зонтаг, которую она начала в 94-м, была о женщине, купавшейся в лучах славы без боли и двусмысленности, о женщине «в высшей степени известной».

Книга начинается с воспоминаний. В Тусоне и Лос-Анджелесе Сью открывает качества, которые помогут ей в жизни: «Больше настойчивости и неравнодушия, чем у остальных, поможет мне попасть туда, куда мне надо». Она вспоминает замужество с Филипом Риффом: «Я вышла за мистера Кейсобона через 10 дней после знакомства» [1473]. Она описывает свою первую встречу с дивой: