Бенджамин Мозер - Susan Sontag. Женщина, которая изменила культуру XX века

Нью-Йорк был для Сьюзен городом совершенно незнакомым и новым. Сотрудники Commentary были в основном иногородними, с разными интересами и жизненным опытом. Некоторых из них она знала по Беркли, Чикаго, Кембриджу или Парижу. В отличие от них, говорил Стивен Кох, «Ирэн была полным неучем. Но по мнению Сьюзен, Ирэн была гениальной.

ЗОНТАГ НИКОГДА РАНЬШЕ НЕ ОБЩАЛАСЬ С ЛЮДЬМИ СОВЕРШЕННО ГИГАНТСКИХ УМСТВЕННЫХ СПОСОБНОСТЕЙ, НО ПРИ ЭТОМ НЕ ПОЛУЧИВШИХ НИКАКОГО ОБРАЗОВАНИЯ. СЬЮЗЕН БЫЛА В ШОКЕ ОТ ТОГО, КАКОЙ УМНОЙ БЫЛА ИРЭН» [469].

У Ирэн была дислексия, и она ходила в школу всего до шестого класса. Она начала работать на текстильной фабрике, потом стала сама заниматься дизайном текстиля, что привело ее к рисованию. После знакомства с Харриет в конце 1953-го Ирэн поехала с ней в Париж. В Париже она начала рисовать, а вернувшись в Нью-Йорк, она «зажигала» в кровати с Норманом Мейлером и его второй из, в общей сложности, шести жен по имени Адель Моралес. Адель была известна разве что тем, что заказывала нижнее белье из голливудского магазина крайне кичевых товаров Frederics of Hollywood, а также тем, что муж пырнул ее ножом и чуть не убил во время драки [470].

Боб Силверс вспоминал, что Ирэн была «женщиной электрического напряжения. В ее характере и поведении не было ничего спокойного. Она могла сказать: «Знаешь, иногда самый лучший способ разобраться с человеком – это его побить». Вот такой, «латинский» совет она давала [471]и сама этим советом часто пользовалась. «Она была очень живой, симпатичной, сочной и такой, которую всегда хочется обнять» – так говорил о ней один знакомый. Однако желание обнять Ирэн могло быть неверно истолковано. «Однажды к ней подкатил какой-то чел, и уже через секунду он орал благим матом и поднимал вверх окровавленную руку, на которой были следы зубов Ирэн».

Она никогда ничего не читала, кроме газеты, романа «Маленькие женщины» и пьесы «Гедда Габлер» [472]. Сьюзен, которая всегда была склонна к тому, чтобы «перестараться», была в восторге от естественной, легкой и природной гениальности Ирэн. «Вот Ирэн была совсем настоящей, – говорил Кох. – Она была настоящим художником, не критиком, не диспутантом или оплачиваемым «экспертом» на желтом телеканале и не студенткой последнего курса, записывающей перлы в тетрадку».

Сьюзен привыкла к геркулесовым спорам, к «долгим и научным объяснениям вещей, для понимания которых нужны только глаза и уши, как у Ирэн». Сьюзен точно распознавала таланты, и в случае с Ирэн она не ошиблась. Талант Ирэн еще не нашел свою форму, и форма эта нашлась только после знакомства с Сьюзен. И в свою очередь глаза и уши Ирэн помогли Сьюзен увидеть и услышать саму себя.

Первые проведенные в Нью-Йорке месяцы были печальными. Ее не очень привлекала офисная работа:

« Ходить в офис – это разрешить себе расслабиться, почувствовать себя как дома в этом мире. Для большинства людей «существовать» – это значит быть где-то. Работа дает им разрешение на существование, дает им личную жизнь (заставляя при этом большую часть времени посвящать жизни общественной). В этом случае можно хоть как-то жить, разбив или разделив свою жизнь и ампутировав большую часть своего времени.

Работа, как и брак, является топорным решением, которое работает. Большинство людей без этого чувствовали бы себя совершенно потерянными. Но есть люди определенного уровня восприимчивости и чуткости, для которых Работа и Брак совсем лишние, – это люди, жизнь которых чахнет, когда ее серьезно ограничивают и накладывают на нее гипс» [473].

Сьюзен все еще горевала по поводу своего долгоиграющего романа с Харриет. Харриет вернулась в США после почти десятилетнего отсутствия в стране и поселилась у Сьюзен на Вест-Энд-авеню.

«Как я мечтала о ее приезде в Нью-Йорк, грезила тем, что ее увижу, что лягу с ней в кровать и проснусь рядом» [474], – писала Сьюзен с любовью, которая оказалась не взаимной. Зонтаг устроила вечеринку в честь возвращения Харриет, на которой последняя «до чертиков напилась», поскользнулась во время танца, упала, сломала нос и закончила тот вечер в приемном покое больницы, куда ее привезла «Скорая помощь» [475].

Такое начало точно не предвещало ничего хорошего, однако на вечеринке Сьюзен познакомилась с Ирэн, получив, таким образом, подарок судьбы за все унижения, которые испытала с Харриет.

«То, как она меня воспринимала, заставляло меня саму себя ненавидеть. Я в ужасе от того, что она считает меня неинтересной, депрессивной, наивной, сексуально скучной, и именно поэтому я продолжаю ее любить. Раньше никто никогда ко мне так не относился, то есть из тех, кто мне нравился и на кого я реагировала, + я люблю ее, а любя и уважая ее, я выжала из себя молчаливое согласие с тем мнением, которая она обо мне имеет» [476].

В конце февраля Харриет отправилась в Майами, и Сьюзен начала встречаться с Ирэн, вначале, как казалось, для того, чтобы обсудить свою общую партнершу. «Удивительно, но мой рассказ о Х. + то, что она сказала, что с ней произошло то же самое. Она любила Х. + но Х. ее убила своей ревностью и сомнениями, а больше всего она любила ее, когда Ирэн уже перестала любить».

В дневниках Зонтаг есть еще одно утверждение: «Ирэн не вымышленная, а настоящая» [477].

На следующей неделе Сьюзен переспала с Яковом Таубесом, мужем лучшей подруги («неожиданно прекрасно + чувствительная сексуальность»). Она не испытывала никакой вины по этому поводу и с облегчением написала, что опыт дал ей «ощущение того, что я совершенно квир» [478].

А потом ее отношение к Ирэн изменилось. Если Харриет говорила о том, что Сьюзен «в сексе скучна», то Ирэн показала ей, что такое оргазм. Это была революция в жизни Сьюзен, открывавшая возможность появления нового и улучшенного «я», которым она надеялась стать после развода:

«Прошло два месяца с того сентябрьского вечера, когда я готовилась к уроку по диалогу Платона «Евтифрон», это было в пятницу, в девять утра. Последствия произошедшего, шоковые волны от этого события только начинают изменять мой характер и самовосприятие.

Впервые я чувствую реальную возможность того, что стану писателем. Открытие оргазма не является панацеей, это скорее рождение моего эго. Чтобы писать, я должна найти свое эго. Я смогу быть писателем, если только смогу обнажить себя. (Именно поэтому книга о Фрейде не в счет.) Писать – значит тратить себя, ставить себя на кон. Но до недавнего времени мне даже не нравилось, как звучит мое имя. Чтобы писать, я должна быть влюблена в звук своего имени. Писатель обожает себя, он занимается с собой сексом, и его книги – результат этой встречи и этого насилия. Творческий процесс – это изнасилование, сдача на милость победителя и использование происходящего в собственных целях. До недавнего времени у меня не хватало смелости понять саму себя, потому что я даже не смела этого попробовать… я знала, что если я сорву с себя все, все использую, то это уже больше не возвратится и оторванное от меня, неполное, предоргиастическое «я», которое будет мертвым, как оторванная от ствола ветка дерева.