Ольга Хорошилова - Мода и гении. Костюмные биографии Леонардо да Винчи, Екатерины II, Петра Чайковского, Оскара Уайльда, Юрия Анненкова и Майи Плисецкой

На портрете она одета в суконный красного цвета кафтан на меху, расшитый бранденбургами с кистями, с двумя рядами пуговиц по борту и по рукавам. На голове — высокая соболья шапка с красным шлыком, ниспадающим на левую сторону. Репрезентативное назначение кафтана подчеркивали звезды орденов Святого Андрея Первозванного, Святого Георгия и Святого Владимира.

Сложно не заметить сходство этого яркого длинного кафтана с польскими и венгерскими одеждами: красный цвет, бранденбурги, широко скроенный верх рукавов. Он напоминает красные эффектные жупаны польской шляхты XVII века. Восточноевропейский колорит усиливает меховая шапка — светская версия высокого мехового колпака со шлыком, популярного головного убора различных восточноевропейских народностей в XVII–XVIII веках. Он имел множество форм и названий. Весьма похожие колпаки носили и запорожские казаки.

Относившаяся с большим вниманием к гардеробу, отлично разбиравшаяся в смысловых нюансах костюма, императрица неслучайно выбрала этот дорожный ансамбль. Он был ее декларацией о военно-политических намерениях. Соболий колпак со шлыком, так напоминающий казачьи головные уборы, говорил о расположении Екатерины II к запорожцам, оставшимся на территории России и выказавшим желание служить ей. Именно в 1787 году во время путешествия было официально объявлено о намерении восстановить казачество и создать новое формирование. Оно получило название «Войско верных запорожцев» и хорошо себя проявило во время Русско-турецкой войны, начавшейся после завершения путешествия в августе 1787 года.

Но и кафтан, похожий на польский жупан, тоже был декларацией о намерениях, пусть более отдаленного времени. Екатерина еще не говорила напрямую о новом разделе Польши, хотя в 1787 году там активизировалась партия патриотов, настроенная против России и поддержанная Пруссией. Императрица словно бы намекала, что с такой же легкостью, как она надевает стилизованный кафтан, она овладеет и Речью Посполитой. Спустя пять лет, в 1792 году, Россия начала военные действия и в следующем году подписала с Пруссией конвенцию о новом разделе Польши, получив белорусские земли, восточную часть Полесья, Подолье и Волынь.

Логично, что эту костюмную декларацию о намерениях 1787 года государыня поспешила зафиксировать на портрете, который потом множество раз копировали живописцы, миниатюристы, граверы. Некоторые из повторов оказались за границей — императрица щедро одаривала европейских дипломатов и государей миниатюрами, списанными с оригинала Шибанова.

Наряд тиражировали не только художники, но и портные. Аналогичные кафтаны и колпаки со шлыком предлагали щеголихам русские журналы моды с начала 1790-х годов. «Околе 1795 года, — пишет Екатерина Авдеева, — были в моде венгерки, то есть шубы с лифом и небольшим теплым воротником. Она застегивалась пуговицами, а иногда шнурами; с этими шубами надевали шапочку, называемой также венгерской, которая была с небольшим собольим или куньим околышем, а тулья у нее колпаком, который загибался на сторону; на конце висела золотая или шелковая кисть».

Екатерина II была не только хитроумным правителем. Она первой среди российских самодержцев осознала военную и политическую силу костюма и создала особый язык моды, которым выражала надежду на новые победы русской армии, высказывала свои патриотические чувства и умела припугнуть европейских государей, формально сохраняя благоразумное молчание.

Петр Ильич Чайковский.

Фотоателье «А. Пазетти», Санкт-Петербург. Начало января 1890 г. Коллекция Ольги Хорошиловой

Мы сидели в уютном петербургском кафе, я и мой парижский кузен, удачливый ловец антикварных жемчужин. Было уже поздно, и город привычно и устало менял декорации, готовясь представить зрителям старинный спектакль в сценографии пушкинских белых ночей. Обновленное серебристое сфумато перламутровых сумерек развязало парижанину язык. Он говорил без умолку. Жонглировал цитатами из русских классиков, приправляя их впечатляющими цифрами бидов и эстимейтов.

Разговор предсказуемо перешел на Чайковского. Его фотопортреты, украшенные нервной вязью гениального пера, водились в коллекции ловца жемчужин. Парижанин посетовал: автографы композитора бесценны, но снимки его неинтересны, однообразны. Он ведь почти не снимался, фотографических аппаратов избегал. Носил всегда один и тот же костюм и, в отличие от Пушкина, записного денди, модой не интересовался и щеголем не был. Звучало как приговор.

Спор не всегда приводит к истине, но рождает любопытство. Я робко напомнила парижанину байку о композиторе, как он появился в Москве в монументальной шубе, всех ею насмешив. И современники, кажется, удивлялись неожиданной его трансформации из послушного чиновника в лохматого профессора с бородой народовольца. И, по-моему, где-то кто-то писал о парижской элегантности Чайковского, его неизлечимой страсти к покупкам…

Кузен остался глух к зыбким доводам. Но это было неважно. Мне захотелось выяснить, как именно кудлатый русский композитор преобразился в светского «элегантэна» с налетом грассирующего французского стиля, какие костюмы носил и как влиял на облик и манеры обожавших его современников.

Чайковский много фотографировался. Известно 130 снимков, включая один, недавно попавший в мою коллекцию из раздерганного архива Николая Нолле. Первая фотография маленького Пети была сделана в Санкт-Петербурге осенью 1848 года.

Осень сорок восьмого — неуютная, грязно-серая, простуженная, всхлипывающая дождями и мокрым снегом. Задувает ветер с Балтики, зыблется, клокочет Нева. Ее воды — оттенка солдатской шинели. В Петербурге все имеет этот оттенок: дома, брусчатка, одежда, люди. И даже лицо императора Николая I нездорового серозного оттенка — он только что отправил армию усмирить венгерских повстанцев. Он болен, он ищет измену. Петербургская осень сорок восьмого была оттенка тюремной робы.

После милого Воткинска и багряной, вечно лгущей Москвы Петербург показался каменным острогом. Уныние Чайковских быстро рассеяли родственники матери, Александры Андреевны. Она родилась здесь, и здесь жила ее французская семья, Ассиеры. Они помогли справиться с подступившей тоской. Отец, Илья Петрович, тоже не считал Петербург чужим. Он учился в Горном кадетском корпусе и позже преподавал в Горном институте. Но, приехав сюда, не понимал, что именно делать, куда теперь податься.

Он покинул любимый, уютный, насиженный Воткинск, где был персоной важной и чтимой, ради новой денежной должности, которую ему обещали в Москве. И ради нее попросился в отставку, получил пенсию и чин генерал-майора (заказал себе тут же серебряные жирные эполеты). Выехал в первопрестольную с семейством. Но его жестоко обманули: один никчемный интриган обвел вокруг пальца и сам занял приготовленный для Ильи Петровича пост. Пришлось ретироваться сюда, в плаксивую осеннюю столицу, чтобы подыскать… Но что? Илья Петрович, от рождения энергичный, веселого нрава, пытался не унывать. В Петербурге есть сослуживцы в чинах — авось помогут, авось обустроится. Нужно подождать. Отставной генерал-майор строчил письма, слал один за другим рапорты, испрашивал аудиенции у вельмож, надеялся.