Ольга Хорошилова - Мода и гении. Костюмные биографии Леонардо да Винчи, Екатерины II, Петра Чайковского, Оскара Уайльда, Юрия Анненкова и Майи Плисецкой

На следующий день — новый тур де форс, второй акт балетной интриги. Лифарь подхватил приму у артистического входа Гранд-опера: «Майя, поедем. Нас ждет Шанель». Свидетелем того, что произошло дальше, был мой дядя, русский парижанин Ростислав Гофман, друг и секретарь Лифаря. Он был посвящен в планы Сергея Михайловича и с большим интересом следил за развитием событий.

Лифарь и Коко дружили. Об этом знал весь Париж, и многие удивлялись, ведь Мадемуазель никого не любила, отзывалась обо всех только нейтрально или плохо, была эгоисткой и почитала всех нулями. Всех, кроме Лифаря и еще, пожалуй, Ива Сен-Лорана. Их она называла «дети мои». И «дети» отвечали взаимностью. Сергей Михайлович именовал Коко marraine , «крестной матушкой».

Он познакомился с Chanel в середине двадцатых — не с модельером, а с ее драгоценным парфюмом № 5, авангардным, ярким, острым. Полулитровый флакон преподнес ему Сергей Дягилев, страстный поклонник и патрон Лифаря. Лишь в июне 1928-го танцовщика представили Мадемуазель. После триумфальной премьеры балета «Аполлон» она пригласила всю пеструю, шумную, талантливую дягилевскую труппу к себе на улицу Камбон, 31. Тогда она завела традицию потчевать «гениальных русских» после каждой парижской премьеры. Лифарь ответил красивым театральным жестом: припорхнул на рю Камбон, подлетел к Мадемуазель и, драматично упав на колени, преподнес ей золотую лиру, которую только что получил из рук Дягилева. Шанель оценила и жест, и подарок молодого гения. Они стали близкими друзьями.

Отправляясь на гастроли, Лифарь каждый раз составлял завещание (на тот случай, если что-то с ним случится в поездке) и в каждом упоминал свою подругу Коко. Одно из них, датированное 1956 годом, хранится в моей семье. В нем Сергей Михайлович просит «сделать ценный подарок Coco Chanel». Но какой именно, увы, неизвестно.

После окончания Второй мировой, когда Шанель вернулась в Париж, Сергей Михайлович вновь стал часто навещать ее на рю Камбон, старался не пропускать ни одного сезонного показа и активно рекламировал ее наряды среди своих влиятельных знакомых. Сейчас это сложно представить, но в пятидесятые Коко нуждалась в рекламе и деньгах. Ее геометрические костюмы из букле тогда много критиковали, клиентов было наперечет.

И вот осенью 1961-го, познакомившись с Майей Плисецкой, Лифарь решил представить ее Мадемуазель. С тех пор много пишут об этой легендарной встрече, о бескорыстном Лифаре, щедрой Шанель и осыпанной подарками Плисецкой. Все красиво, все полно восторгов. Но та встреча была интригой.

Встреча с Шанель — лишь предлог. Сергей Михайлович добивался сразу нескольких целей (о чем поставил в известность и своего поверенного, Ростислава Гофмана). Во-первых, ему хотелось сделать приятное 80-летней Мадемуазель, ведь она так любила русских и обожала балет. Во-вторых, он рассчитывал на то, что Плисецкая не уйдет от Шанель с пустыми руками и любой презент из рук кутюрье будет щедрым подарком. И, в-третьих, Майя была примой Большого, а Лифарь мечтал показать на его сцене свои постановки. Он был уверен, что Плисецкая, щедро принятая, обласканная, осыпанная комплиментами, поможет ему наладить связи с советским руководством. А для того чтобы руководство стало сговорчивее, Лифарь приготовил ценные подарки.

И вот, подхватив Майю на выходе из Гранд-опера, Лифарь быстро повез ее на свидание с Коко на улицу Камбон, 31. В этом чистеньком беленьком особнячке, похожем на старенькую гувернантку в игривых седых завитушках, по сей день находится дом моды Chanel. Пришли, расцеловались с ассистенткой, поднялись на второй этаж, в зал демонстраций. Там — рабочий хаос. Девицы одетые и раздетые, стрекот каблучков, шепот шерсти и шелков, клекот ножниц, колкая бижутерия и колкие словечки — все это шевелится, переливается, и трудно разобрать, где, кто, что.

«Enchantée». — Коко черным морским чертиком вынырнула из-под волны букле. Протянула шершавую ручку, вычертила сухонькую улыбку — в две ниточки, в один всего стежок. Черно-белая, худая, строгая, иглоподобная. Прошила взглядом, обметала комплиментами — tres belle да pas mal . И усадила смотреть коллекцию — она готовила осеннее дефиле и вновь одела моделей в геометрические костюмы. Теперь они хорошо продавались, утренние шестидесятые научились понимать идеи Мадемуазель.

Манекенщицы замаршировали вдоль подиума. Шанель отдавала команды и, конечно, рисовалась: рявкала громче обычного, выстукивала такт быстрее обычного и чаще делала моделям замечания. Потом вдруг фыркнула, подпрыгнула, очень театрально возмутилась: «Черт побери! Эти девочки не могут носить мои вещи!» Сорвала с манекенщицы жакет, набросила на себя и прошлась, делая Плисецкой длинный глаз, оценивая реакцию. Произвела нужное впечатление: прима с испугом и восхищением смотрела на Мадемуазель, аплодировала костюмам и ей самой, конечно. Коллекция очень понравилась. Шанель, довольная, бросила: «Выбирайте, что вам приглянулось». И балерина, верно, выбрала бы всю коллекцию, каждый ее выход. Но Шанель, это поняв, опередила: «Что ж, раз вы молчите… я выберу за вас. Вот тот белый мундирчик, что на Жанет. Он ваш».

Балерина получила комплект — платье-сарафан из плотного белого шелка и жакет из той же ткани с золотыми пуговицами. По-военному строгий, но женственный и элегантный, как всегда у Шанель. По ее команде прима тут же надела его и прошлась по подиуму, подражая моделям. Получилось неплохо. Коко высоко оценила старания примы и даже сухо похлопала. Экзамен сдан.

Костюм из белого шелка, подаренный Шанель Майе Плисецкой. 1961 г. Ныне в собрании Александра Васильева.

Фотография Ольги Хорошиловой

Дефиле кончилось. Довольная Шанель скомандовала перерыв и велела Лифарю и Плисецкой следовать за ней на третий этаж, где находились ее личные покои, в которых она принимала только близких.

Было торжественно тихо. Паркет приятно поскрипывал под ковром. Сквозь занавешенные окна пробивались лучи парижского осеннего солнца, и ожившие от их прикосновения золотые пылинки тихонько танцевали менуэт в такт глухим ударам ворчливых часов. Этот танец казался шутливым пересказом только что увиденного дефиле.

Осипшие часы едва поспевали за скороговоркой хозяйки. Она сыпала сухими горошинами слов, которые разлетались по напряженно-тихому кабинету: казалось, он тоже побаивается Мадемуазель. Она глухо и скоро объясняла свой мир, и от каждого слова, будто по команде, вспыхивали дивные предметики, его населявшие.

Китайские шелковые ширмы в золотых журавлях, танцующих у изумрудных скал, черно-красные лаковые столики династии Минь, благороднейшие истово-бирюзовые вазы эпохи Цин, панели с парящими летучими мышами — японскими веерами разных форм и оттенков, резная шкатулка с забавной ручкой Дюймовочки, безумные резные итальянские рамы с капризными амурами, запутавшимися в театральном занавесе, услужливые арапчата в костюмчиках эпохи Веронезе, маски греческие и маски венецианские, лошадки, верблюды, птичка в клетке на старинной Библии, бесконечная пестро-золотая лента книжных корешков, опоясывающая все комнаты, весь этот старинный, наивный, уставший мир, который так удачно рифмовался с антикварной сусальной парижской осенью, шелестевшей за окнами особняка.