Константин Симонов - Записки молодого человека

Мне не хочется записывать еще раз весь ход его повествования в тот вечер, потому что все это поч­ти с абсолютной точностью уже изложено мною в рассказе "В скалах Норвегии". Помню, как я жалел, когда писал этот рассказ, что мне приходится созна­тельно зашифровывать в нем кое-какие вещи, да и называть его рассказом, потому что вся эта история выглядела бы куда интереснее, если бы читатель мог знать, что в ней нет выдумки.

Когда мы поговорили с этим парнем, он ушел и вернулся уже вдвоем со старым норвежцем, школь­ным учителем. Это был невысокий старик, на пер­вый взгляд, казалось, несильного телосложения, а на самом деле весь подобранный, крепко сбитый, ко­ренастый. Он был в старых железных очках и гово­рил неторопливо, спокойно и охотно. Рассказывал о последних днях независимости Норвегии, о том, как они сражались в Нарвике и как они, будь на то их воля, не ушли бы оттуда. Он много говорил о нор­вежском короле, которого он откуда-то лично знал.

А еще больше — о пасторах, которые, по его сло­вам, были одним из главных оплотов антигерман­ского движения в стране.

В этом старом школьном учителе, в его уважении к королю, к пасторам, к национальному укладу жиз­ни чувствовалась вся патриархальность этой север­ной страны, все ее частные обычаи, вся прочность ее привычек и пристрастий.

Помню, тогда, когда я его слушал, мне показалось, что именно для них, для этих, казалось бы, невоинственных людей, присутствие немцев нетер­пимо, что они никогда не перенесут этого присут­ствия и что вся их жизнь питается только верой в то, что все это прекратится, что где-то в Анг­лии есть король и есть армия, что оттуда уже переплыли и продолжают переплывать норвежские офицеры и что скоро настанет час освобождения Норвегии. И нам, русским, этот старик душевно очень симпатизировал именно потому, что считал, что мы непременно будем причастны к освобожде­нию его Норвегии.

Мы проговорили с норвежцами весь вечер. Не­смотря на то, что по внешности все было очень обычно и просто, на меня дохнуло романтикой, что на войне не так-то часто бывает. Причиной были и сами эти люди, и их рассказ, и то, что разговор этот происходил на краю света. Снаружи, за стена­ми землянки, одновременно бушевала и буря и снеж­ная метель, и все это, вместе взятое, было так бес­конечно далеко от Москвы...

Весь следующий день прошел в разговорах с людьми о прошлых походах здешних разведчиков. Я расспрашивал об этих боевых действиях, а сам имел вид далеко не боевой. Зубная боль не отпу­скала меня ни на минуту, и заботливый Калеников вручил мне из своих запасов, оставшихся еще с финской войны, химическую грелку. Заливая эту грелку водой, чтобы она не остывала, я весь день так и держал ее привязанной к щеке.

Ближе к ночи атмосфера в блиндаже становилась все тревожнее. Калеников и Филатов с нетерпением ждали сведений о своей переправившейся в тыл к немцам роте. Если там, в тылу у немцев, все про­шло благополучно, пограничники должны были сего­дня к часу ночи выйти обратно к нашим позициям.

Я сидел напротив Каленикова, который погляды­вал на телефон, пил свое неизменное молоко, когда ровно в два часа ночи раздался звонок. С перед­него края через промежуточную станцию переда­ли, что разведчики вышли обратно на линию фронта.

Через полтора часа, замерзшие, багровые от мо­роза, приехали на конях двое командиров возвратив­шегося отряда. Калеников сразу же налил им по стакану водки и лишь после этого стал слушать их рассказ. Водка была кстати, потому что они оба об­мерзли почти до потери сознания. Они рассказывали горячо, перебивая друг друга, но, в общем, толково и подробно, а главное, не теряя за подробностями сути.

Надо сказать, что рассказы об этой разведыва­тельной операции были для меня, как для коррес­пондента, пробным камнем. По ним можно было про­следить, как люди рассказывают о пережитом ими сразу же, через час, через несколько часов, через сутки. В течение этой ночи и всего следующего дня я провел кропотливую работу, расспросил около три­дцати участников этого рейда по немецким тылам о том, как все это происходило. Мною было записано с их слов примерно страниц восемьдесят, которые послужили материалом для очерка "По дороге на Петсамо".

Но дело не в том, как сумел использовать эти рассказы в очерке, а в том, что я на этот раз мог проследить, как видоизменяется рассказ об одном и том же событии. Видоизменяется без всякого злого умысла, просто по закону психологии. Начиная с рассказа людей, только что приехавших с первым донесением, еще обмерзших, еще дрожащих от вол­нения, и кончая рассказами людей через сутки пос­ле их возвращения, людей уже выспавшихся, помыв­шихся в бане, а главное, подробно поговоривших между собой и как-то невольно усвоивших уже об­щую точку зрения на происходившее.

Помню, я впервые это тогда так остро почувство­вал, а потом взял себе на заметку для будущего, что рассказы, которые тебе удается услышать непосред­ственно по горячим следам, сразу после событий, отличаются не только большей достоверностью, но и большим количеством живых, непридуманных дета­лей. Когда я наталкиваюсь на такой рассказ, то потом стараюсь почти стенографически передать все то, что мне рассказал человек. В таких случаях ничего не нужно придумывать; надо только суметь расположить тот материал, который услышал.

Возвращаюсь к рассказу.

Оба командира, едва успев донести о результат тах рейда, о том, что он прошел благополучно, что мост взорван и при этом потеряно два челове­ка, повалились на лавки и заснули мертвым сном. Всего два человека погибших — немного для такой операции, но Калеников в эту ночь очень сокру­шался о них. Он, что вообще характерно для по­граничного командира, знал обоих по именам и от­чествам, знал их в лицо и, говоря о них, напоми­нал недавно пришедшему в отряд комиссару, какие они были с виду; "Да этот вот, такой рыжеватый, с веснушками, А этот — высокий черный парень, у него дисциплина, помнишь, хромала..."

Слова Каленикова навели меня на размышления о том, почему пограничники с самого начала вой­ны так хорошо и стойко дрались. Думается, в зна­чительной мере потому, что именно в пограничных частях командиры отлично знали своих бойцов. Че­ловек знал, что он для своего командира не только боец такой-то роты, но еще и Трофим Иванович Иванов, что если он погибнет, то командир будет знать, что в роте погиб Трофим Иванович Иванов, и будет помнить, какой он был и о чем они с ним разговаривали. Это существенный момент, порожда­ющий ответное чувство — любовь и доверие к ко­мандиру.

Весь следующий день я записывал рассказы уча­стников рейда и к концу дня устал как собака. Рука у меня просто не работала — столько пришлось записывать.