Константин Симонов - Записки молодого человека

Артиллеристы привыкают к этому грохоту, а я в пятнадцати — двадцати метрах от пушек каждый раз вздрагивал при выстреле, а потом было такое ощу­щение, что мне наглухо заткнули ватой уши.

Зельма немножко поснимал, и мы пошли наверх, на наблюдательный пункт. По воображаемой пря­мой это было не так уж далеко и высоко, но по той единственной тропинке, по которой можно было двигаться, длина этого пути составляла около пяти километров в гору.

Отойдя на полкилометра от батареи, я обернул­ся. Орудия были замаскированы так хорошо, что, несмотря на солидную величину, их можно было разглядеть отсюда с большим трудом, да и то заранее точно зная, где именно они располо­жены.

Кругом был угрюмый дикий пейзаж, нагроможде­ние камней при полном отсутствии дорог. И, гля­дя на этот пейзаж, я лишний раз вспомнил о той ночи, когда вот эти самые тяжелые системы пере­таскивали по горам с одних позиций на другие все­ми видами транспорта, а больше всего на руках и этим спасли оба полуострова.

Эти пять километров мы поднимались больше двух часов. Местами тропинка почти совсем терялась. Лезть в гору было долго и трудно, и мне вскоре стало жарко идти в моей кожанке. Однако нет худа без добра: по крайней мере мы на полдороге уже забыли о том, что совершенно промокли, и нам даже стало казаться, что все надетое на нас начинает на нас же и сохнуть.

Нам несколько раз казалось, что мы уже долезли до самой вершины, но после этого за ней открыва­лась еще одна, новая вершина, пока, наконец, мы добрались до командного пункта. Это было неболь­шое плато на самом верху горы. Гладко, почти как стол, срезанная каменная площадка примерно сто на сто метров. На этом каменном столе места­ми лежали естественные нагромождения камней, их было трудно отличить от двух искусственных — от командного и наблюдательного пунктов, тоже спря­танных в камнях. Командный пункт размещался чуть пониже, а наблюдательный — в ста метрах от командного, на самом краю скалы, за небольшим каменным бруствером.

Сначала мы зашли на командный пункт, где нам сказали, что командир дивизиона старший лейте­нант Скробов находится на наблюдательном. На не­сколько метров выше командного пункта все уже начинало просматриваться с немецкой стороны, и мы, прежде чем идти дальше, надели на себя белые халаты, белые варежки, белые капюшоны, а пунк­туальный начальник штаба дивизиона не забыл за­ставить нас спрятать под халаты и бинокли и фо­тоаппараты. Чувствовалось по всему, что маскиро­вочная дисциплина стоит здесь на должной высоте.

Кстати сказать, с этим у нас далеко не всюду благополучно. Не потому, что люди не понимают значения маскировочной дисциплины, а потому что ложное представление о храбрости заставляет по­рой людей пренебрегать маскировкой из боязни, чтобы их осторожность не была принята за тру­сость. Но здесь, в дивизионе у Скробова, видимо, презирали эти ухарские соображения и маскирова­лись самым добросовестным образом, не желая ни при каких обстоятельствах оказаться вынужденными менять этот лучший в окрестностях наблюдательный пункт.

Когда мы добрались до него, то увидели, что это, как чаще всего здесь бывает, не вырытая в земле, а воздвигнутая из камней над землей крошечная земляночка с двумя отверстиями: для стереотрубы и бинокля. Нас встретил в ней старший лейтенант Скробов — рослый человек с грубоватым умным сол­датским лицом и пристальными глазами. Он отра­портовал Еремину и стал подробно докладывать ему события дня. Он сообщил все замеченное за этот день, каждое мельчайшее передвижение немцев, и за словами его чувствовался охотничий азарт чело­века, изучившего здесь каждый вершок земли и уже так давно и так повседневно охотящегося за немца­ми, что это превратилось у него не только в при­вычку, но и в потребность.

Оказалось, что когда мы были там, внизу, у ору­дий, батарея била по одной из лощин, через кото­рые шла дорога, ответвлявшаяся с Петсамского шос­се к перешейку. В этой лощине у немцев скопилось несколько машин и два или три десятка конных. Их-то и накрыл огонь дивизиона с первого же зал­па, ибо, как это часто бывает в позиционной вой­не, лощина была совершенно точно пристреляна с поправками на атмосферные условия.

Скробов показал в стереотрубу засеченные им точ­ки расположения немцев. Потом он показал нам эту только что обстрелянную лощину. Оставалось лишь удивляться тому, как он точно знает весь этот од­нообразный угрюмый пейзаж, как отличает одну кро­шечную лощину от другой, один кустарничек от другого, там, где, казалось бы, невозможно отли­чить это человеческим взглядом. Но он все это ви­дел и даже показывал черневшие на снегу пятныш­ки убитых лошадей и людей, которых немцы еще не успели вытащить из лощины. У меня зрение не от­личается особой остротой, и я этих пятнышек не разглядел, но Еремин, а вслед за ним и Зельма подтвердили точность наблюдений Скробова.

Скробов понравился мне. Он докладывал комисса­ру полка очень спокойно, по-деловому. В нем не было никакого искательства перед Ереминым. Чувст­вовалось, что этот человек всецело отвечает за порученное ему дело и именно поэтому совершенно спокоен перед лицом начальства.

После того как Скробов рассказал мне о дейст­виях своего дивизиона и немножко о себе и я за­писал все это в блокнот, он стал разговаривать с Ереминым о разных деталях служебного свойства. А я на минутку присел на чехле от стереотрубы. Зубная боль впервые за все это время вдруг отпу­стила меня, и начало так клонить ко сну, что я задремал, прислонившись к ледяным камням, холодный и голодный, но счастливый тем, что меня никто не трогает и я могу несколько минут поспать.

С наблюдательного пункта мы вернулись на командный. Там нас угостили из котелков обедом, который принесли сюда снизу, из-под горы, тем же путем, каким мы поднимались,— в термосах за пле­чами. Сегодня, в более или менее сносную погоду, это было еще ничего, но в бурю и в метель это — довольно тяжелое занятие. А таких дней, когда буря и метели, здесь насчитывают примерно двести в году.

Пообедав, мы поговорили еще немного со Скробовым, который показал нам свою артиллерийскую до­кументацию, в условиях такой землянки сделанную с неслыханной тщательностью, чуть ли не на ватман­ской бумаге цветными карандашами и тушью. Ко­ротко и точно ответив на все наши вопросы, он попросил у Еремина разрешения вернуться на наблю­дательный пункт.

Это был несомненный самородок, выходец из рядо­вых красноармейцев, ставший к тому времени, когда мы у него были, старшим лейтенантом. В нем было большое чувство собственного достоинства, не уди­вительное у человека, который абсолютно все в сво­ей жизни сделал собственными руками. Он экстерном сдавал за десятилетку и потом за военную школу. Голова у него была большая, лобастая, с внима­тельными медленными глазами. Я подумал тогда, что такие люди всегда пробивают себе дорогу. Именно такого типа люди, даже в старое время, даже из кантонистов, случалось, выходили в генералы.