Константин Симонов - Записки молодого человека

Мы быстро собрались и спустились вместе с Ереми­ным в овраг, где его ждала машина. Водителем ма­шины, к моему удивлению, оказался собственный сын Еремина.

— Понимаете, какое дело,— кивнув на сына, ска­зал Еремин, когда мы уже сели в машину и поеха­ли.— Приходится все время его откомандировывать. Как водку привезут на мотоботе, пока на машины погрузят, смотришь — уже не вся! Теперь, как только приходит для полка пайковая водка, посы­лаю самого надежного в этом случае человека — сына. Он ее забирает и, представьте себе, довозит до складов без единой течи в бочках!

Минут через двадцать мы съехали вниз, к само­му берегу моря, и по узкой лестничке забрались в ереминский блиндаж. Это был не просто блиндаж, а целое двухкомнатное помещение. Первая комната была обставлена в канцелярском стиле — рабочими столами с лампами под зелеными абажурами. А вто­рая комната была совершенно жилая, и стояли в ней две кровати и большой кожаный диван, неожи­данно для себя попавший под землю.

Мы немного поговорили с Ереминым о событиях, происходивших в полку за первые четыре месяца войны, а потом, на мою удачу, к нему явился ра­портовать о прибытии только что вернувшийся из госпиталя сержант Данилов, звукометрист, развед­чик, детина колоссального роста, буквально упирав­шийся головой в потолок довольно высокого блин­дажа. У него было круглое детское лицо и руки, в которых небольшой арбуз, наверное, выглядел бы, как яблоко.

Когда я разговаривал с ним, он стал рассказы­вать о почти невероятных вещах с таким удиви­тельным спокойствием и с такой детской уверенно­стью в том, что все это иначе и быть не могло, что я ему поверил так, как, может быть, не пове­рил бы никому другому. Много месяцев спустя, под Сталинградом, слушая на митинге выступление пол­ковника Утвенко, я, когда Утвенко сказал, что у гвардейцев нервы должны быть толщиною в палец, невольно вспомнил этого Данилова.

Вскоре после ухода Данилова к Еремину тоже с рапортом явился сержант Букин, "поэт Рыбачьего полуострова", как отрекомендовал мне его Еремин. Это был бойкий паренек, видимо, кончивший деся­тилетку, много читавший. Он держался с той под­черкнутой строевой подтянутостью и даже некото­рой щеголеватостью, отличающей людей, которым строевая подготовка еще не вошла в плоть и кровь и которые все время помнят о том, что они должны вести себя по-строевому.

Мы поговорили с ним. Потом Букин о чем-то по­шептался в углу с Ереминым и ушел. А Еремин пос­ле его ухода стал жаловаться мне, что Шабунин хочет забрать у него этого Букина.

— А Букин наш,— говорил он,— зачем его отда­вать?

Из дальнейшего разговора выяснилось, что артил­лерийский полк был, если можно так выразиться, старожилом этих мест. У него было все своё. Своя типография, своя газета, свой поэт, свой фотограф, свой клуб и даже свое подсобное хозяйство — коро­ва и поросята. Теперь на полуострове шла титаниче­ская борьба: Еремин делал отчаянные попытки удер­жать все полковое имущество в своих полковых ру­ках, а Шабунин стремился к тому, чтобы кое-что из артиллерийских богатств перешло в общее владение.

С этой точки зрения, в частности, рассматривал­ся и Букин. Еремин говорил о нем, что это "наш артиллерийский поэт", а Шабунин хотел дать ему звание политрука и забрать к себе в политотдел.

А шептались Букин с Ереминым, оказывается, по­тому, что у них возникла идея собрать в редакции полковой газеты начинающих поэтов Рыбачьего и Среднего полуострова, из которых Букин был са­мым уже маститым. Я, конечно, согласился, и Ере­мин немедленно посадил телефониста вызывать с разных точек обоих полуостровов артиллеристов, причастных к поэзии.

Мы заночевали в блиндаже, а перед сном Ере­мин еще долго ворочался и сокрушался, что я не был у них здесь раньше. Какой у них тут клуб был! Его теперь бомбами разбило в щепки. Как там все оборудовано было! Какой зал на три­ста мест!

Командир полка майор Рыклис, которого мы жда­ли, так и не вернулся ночевать с наблюдательного пункта, а начальник штаба капитан Тюрин пришел глубокой ночью и улегся на свою высокую с двумя перинами кровать, про которую Еремин насмешливо говорил, что хотя дом у Тюрина начисто разбомби­ло, но жизненно необходимое для себя он спас: обе перины тут, в блиндаже,

Мы встали в восемь утра. Было еще совсем тем­но. Еремин вызвал своего ординарца и сказал ему, что хорошо бы к вечеру, как он выразился, "со­образить поросеночка". После этого мы отправились в дорогу.

У меня с утра отчаянно разболелся зуб, который потом так и продолжал мучить меня до самого кон­ца этой поездки. Я пополоскал зуб водкой, и мы двинулись с Ереминым на артиллерийские позиции. Ехали на трехосном грузовике, но даже и на этой машине дорога была почти непроходимой.

Мы переехали по перешейку на Рыбачий полуост­ров; там каменистая дорога пошла через большие промоины. В одну из таких промоин мы вскочили с полного хода, и она оказалась такой глубокой, что вода покрыла колеса грузовика, залитый водой мо­тор заглох, и мы оказались в кузове, как на остро­ве. Через полчаса нас кое-как вытащили задним хо­дом при помощи трактора.

Еремин сказал, что дальше, видимо, все же при­дется добираться уже не на грузовике, а на моторке, и мы пошли в подземный полевой госпиталь, кото­рый был расположен тут же, поблизости. Пока Ере­мин звонил, вызывая моторную лодку, мы с врачом обошли одну за другой все палаты.

Надо отдать должное и саперам и медикам. Все здесь было, устроено очень прочно и хорошо. Стены и перекрытия были срублены из добротного леса, а это уже само по себе было подвигом, если учесть, что на Рыбачьем не растет ни одного дерева. А сверху все было обложено камнями и замаскирова­но так, что не только с воздуха, но и с земли, в каких-нибудь тридцати метрах, госпиталь был со­вершенно не виден. Приемный покой, перевязочная, операционная и палата для тяжелораненых были связаны общим подземным коридором. Так что все, что надо было делать с тяжелоранеными, можно было делать, не вынося их на воздух.

Пожалуй, что по своему устройству этот госпиталь был единственным в своем роде здесь, на Сэвере. Эвакуация с Рыбачьего и Среднего и возвращение с Большой земли сюда были сопряжены с такими трудностями да и отнимали столько времени и сил, особенно осенью и зимой, когда из-за непогоды связи с материком не бывало по целым неделям, что тут не в пример другим госпиталям оставляли всех, кто впоследствии мог вернуться в строй. Даже таких, для кого требовалось трехмесячное лечение. Из-за этого госпиталь, обслуживавший не такой ужбольшой гарнизон, был рассчитан на двести посто­янных коек.

Водивший меня врач, с гордостью показывая одно за другим помещения госпиталя, наконец вернулся со мной в приемный покой и сказал: