В Морозов - Дети военной поры

Они шли вдоль платформы: Лида впереди, Валентина чуть поотстав. Лида — с лукошком, яйца для продажи, поскребыши последние из дому взяла, а иначе к чему бы им на станцию? Лида подходит к немцам:

— Яйки! Яйки!

Пальцы — цап, скорлупки — цок, куда как весело! А Валя — в полушаге, мина под платком, и часы пущены: тик-так, тик…

Лида нырнула под состав, словно бы ищет кого, под другой, третий. Валя — следом. Часовой равнодушно сощурил глаз, потопал в сторону. Рука — из-под платка плоскую баночку, тик-так, тик-так, баночку — плашмя — к пузатому боку…

Валентина Реутова:

— Только мы отошли от станции, слышим взрыв. Немцы стрельбу подняли, железная дорога на четыре часа вышла из строя.

А кольцо сжималось. Немцы следили буквально за каждым шагом семьи Демеш. Не трогали мать лишь потому, что надеялись: не выдержит старшая дочь, хоть когда-нибудь да заглянет в родной дом, капкан и захлопнется.

Ольге в самом деле предстояло идти в Оршу. Нужно было взорвать только что прибывший эшелон. При Ольге была записка для матери одной из девушек-партизанок, тоже разведчицы.

Ольга выполнила задание — эшелон взлетел на воздух, однако записку отнести не смогла: наступал комендантский час. Условленным способом Оля передала записку младшей сестре, а сама вернулась в отряд.

Есть несколько версий, объясняющих причину провала Лиды. Одни партизаны говорят, что сработал провокатор. Что, мол, и записка, и предполагавшаяся встреча сестер — дело их рук. Что Ольге, мол, удалось уйти, и тогда решили достать ее через Лиду. Объясняют еще и так: возьмем Лиду — подаст знак Ольга. И совсем простое: после взрыва эшелона гитлеровцы озверели вконец, и Лида попала под горячую руку. Сегодня невозможно дать точный ответ.

…Чьи-то сильные руки рванулись из-за забора, схватили за плечи, грубая ладонь закрыла рот, запрокинула голову так, что хрустнули шейные позвонки. Гестапо! А за углом уже фырчал мотором автомобиль, и лишь испуганные глаза соседей видели сквозь узкие щели ставень, как крохотное тельце с заломленными руками черные мундиры втолкнули в ту машину, как хлопнула дверь и горько зашелестело от дома к дому: «Лиду… Лиду Демеш забрали…»

Вспоминает Борис:

— Нам сказала об этом соседка, подруга мамы. Я услышал, как она сказала: «Беги, Франя, забирай Бориса и беги, они вот-вот придут сюда». Мама схватила меня за руку, мы заскочили в сарай, где она стала быстро разбрасывать кирпичи, вытащила что-то плоское, завернутое в тряпку, сунула сверток за пазуху, посмотрела на старую, ржавую кровать, и где огородами, где оврагами мы выбрались за город. Когда мы вышли в жатую рожь, из лесу раздалась автоматная очередь. Мать толкнула меня и грудью упала на меня. Мы пролежали до темноты…

И вот мы уже в партизанском отряде. Там мы с мамой прожили больше месяца. Потом меня переправили в деревню к тете Фекле. Там я тоже недолго пробыл: уж сильно рыскали полицаи, искали сочувствующих партизанам. Меня снова переправили в другую деревню, к другой тете. Звали ее тетя Мотя, жила она с сыном Николаем, старше меня. Прощаясь со мной, мама крепко поцеловала меня, наказала слушаться, а сестре Моте сказала: «Береги Борьку, Мотя, мало ли что может случиться».

Деревня Ярки была глухая, там было несколько полицаев, староста, фашисты заглядывали редко, да и то только, чтобы нахватать продуктов и теплой одежды. Позже стали приезжать целыми группами, начались расстрелы.

В наш дом вбежала соседская девочка Ира и крикнула с порога: «Тетя Мотя, тетю Франю потащили к старосте в дом». Коля помчался в центр деревни, вернулся весь мокрый, не глядя ни на кого, сказал: «Там их трое, бьют, пытают всех». Тетя Мотя забросала меня тряпками — я лежал на печи, — сказала: «Придут — не шевелись!»

И они пришли: один полез на чердак, другой стал шарить в доме. Я не чувствовал страха, а только думал: «Почему так нестерпимо жжет бок?» Потом кто-то стал сбрасывать с меня тряпки, и я увидел «его». В руках он держал винтовку с откинутым штыком. Мы долго смотрели друг другу в глаза, у него были волосатые руки, у шапки одно ухо откинуто вверх, другое спущено, изо рта торчали вперед два желтых зуба, я смотрел на него и только думал: «Почему мне так больно жжет бок?» Потом он этим же штыком набросил на меня тряпье. Я не знаю, о чем он в то время подумал, он знал, чей я сын. Стало тихо, и только тут тетя Мотя забралась на печь и стащила меня с нее, весь бок у меня покрылся пузырями.

Расстреливали их вечером, троих — маму, молодую девушку, наверное, тоже партизанку, и одного мужчину. Почти весь народ согнали к трем большим липам. Мама была вся черная от побоев, от одежды остались одни лохмотья, и, хотя на улице был еще снег, их всех вывели босиком. Перед расстрелом фашисты прочитали приговор и сказали населению, что так будет со всеми, кто будет содействовать партизанам.

Потом короткая очередь — и все. Я уткнулся лицом в колени тетке, а она прижала меня к себе и шептала, чтобы не крикнул, чтобы не выдал себя.

Потом был дан приказ: расстрелянных не хоронить, кто это сделает, тому будет то же.

Ночью тетя Мотя вышла к трем липам и, как могла, зарыла их всех. А через три дня тетку забрали полицаи и увезли. Ее отправили в Борисов, в женский концлагерь (много позже ей удалось бежать из лагеря во время бомбежки города). Я остался один с двоюродным братом Николаем, который заболел тифом. К нам никто не заходил: боялись. Лечил я Колю снегом: возьму комочек снега, положу на лоб, он растает, а я снова.

Потом в деревню вошли наши. Маму хоронили с салютом. Какой-то солдат поставил винтовку прикладом на землю и показал мне на спусковой крючок: «Салютуй, сынок, своей маме, она у тебя была сильная, не каждый мужик такое выдержит».

Ольга Демеш:

— Это фотография Лидочки, моей сестры, тринадцати лет. Снимок сделан во время войны в 1942 году. Лидочку все звали птенчиком. Несмотря на такой хмурый взгляд, она всегда была веселой, ласковой, смелой. Немцы сильно над ней издевались, перебили ей позвоночник, жгли щеки папиросами и расстреляли в августе 1943 года на Кобылиной горе в Орше.

В донесении гитлеровской ставки об этом написано так: «Она арестована и расстреляна».

Подвиг есть подвиг, понятно каждому. История наша, и мирная и ратная, в каждой своей строке исполнена примерами героизма. Есть в ней строка и Лиды Демеш. Пусть не на день, не на час — на минуту, но она приблизила Великую Победу. И было ей только тринадцать лет.

Шагает по заснеженному большаку маленький человек в лаптях, в потрепанной фуфайке, через плечо перекинута холщовая сумка.

Проезжают по дороге немецкие военные машины, попадаются навстречу и пешие гитлеровцы, полицаи. Никому из них и в голову не может прийти, что по дороге идет партизан-разведчик.