В Морозов - Дети военной поры

Мое окно — на втором этаже, четвертое справа. Совсем недавно там был наш класс. Но уже в начале войны привезли раненых. На классной доске не успели стереть: «Анна унд Марта баден». Однажды обожженный летчик-истребитель закричал, чтобы детей в госпиталь не пускали. А мы шли с гостинцами: вареными початками кукурузы, огурцами, абрикосами. На крик прибежал комиссар госпиталя Грачик Карапетович Мадонян. Он забрал нас к себе в кабинет и предложил посмотреть на звезды — школьный телескоп стоял у него на столе. Комиссар забыл, что на дворе день. Наверное, он хотел нас утешить. Однако ходить в палаты временно запретил. Зря, конечно. Шла война, и ничего нельзя было от нас скрыть.

Память похожа на склад с кинопленками. Воспоминания живут там своей жизнью, подчиняясь единственному киномеханику — времени. Оно сортирует их. Вот эти — для каждого дня. Эти — близким людям, пусть поглядят да вернут. А вот эти — только для себя.

Моя память привязана ко второй палате оборонного госпиталя. Там находился человек, который никаких поручений не давал и ни о чем никогда не просил. Он был «лежачим» и третий год не вставал с койки. Он был пограничником и взорвал себя гранатой в первый день войны. Его часто оперировали. Палата получала на пограничника паек и распределяла детям за окнами. Я не должен напрягать память, чтобы увидеть, как раскрывалось окно и чьи-то руки подавали хлеб на бинтах… Много лет я искал Якова Васильевича Реву. Помог случай. Вдруг обнаружилось, что живет он в селе Песчаном Днепропетровской области. Встретились…

Грозный долго не бомбили, но, когда надежды фашистов на грозненскую «бензоколонку» рухнули, они решили сжечь нефтеперерабатывающие заводы. И вот они налетели — Ю-87. Под прикрытием «мессеров», тремя волнами. Я был на огороде, копал картошку. Самолеты разворачивались над моей головой и устремлялись к Старому городу с его заводами и бензохранилищами. Били зенитки, вспучивая синеву неба белыми, как будто из ничего рождающимися облачками. Метались «ишачки» — истребители устаревшей марки И-16.

Страха не было. Детство бесстрашно еще и потому, что у него нет опыта, оно не знает размеров опасности.

Бомбы угодили в мазутохранилище, расположенное в горах. Волны горящего мазута хлынули на городские окраины. Взлетали в воздух укрытые маскировочными сетями бензохранилища. Бомбы ложились на территорию нефтеперегонного завода. Ракеты указывали цели для бомбометания. Такое тоже было.

Оборонный госпиталь от бомбежки не пострадал. Мы ходили туда, читали книги, помогали медсестрам, бегали для раненых на базар. Чаще всего покупали для них самосад — красная тридцатка за два больших стакана.

Писали письма: «Дорогая моя жена, Татьяна Георгиевна, а также дети, Ванятка и Светочка! Пишет вам отец, а ныне инвалид Великой Отечественной войны Советского Союза…» Уйму писем на все случаи жизни. Откуда только слова брались!

А Старые промыслы горели. Мир изменился — в нем пропало солнце. Затянутое дымом, оно превращалось в багровый пятак. Очень скоро не осталось неба — только жирный дым да пламя. Сутки… двадцатые… тридцатые… В это время был получен приказ об эвакуации в Ташкент. Уезжали только дети. Наш эшелон далеко не ушел. «Мессеры» поочередно снижались над вагонами с красными крестами и строчили из пулеметов. С потолка сыпались щепки, с полок текло варенье из разбитых банок. Крики, стоны, безумные глаза. Вспомнилось поверье, жившее среди мальчишек нашей улицы: «Погибают те, у кого на фронте некому держать пули». Мой отец наводил переправы на Волге под Сталинградом, и я уцелел…

Однажды я сделал открытие: капли дождя похожи на слезы. Невесть какое открытие! Но это были слезы Гали Болотовой — она читала то последнее письмо, что приходит с фронта, — казенный треугольник. Все дожди, которые были после и которые еще будут, не стоят одной Галиной слезинки. Да она больше и не заплачет. Возле Эльхотова стоит обелиск в честь девушек-зенитчиц. Там и ее имя.

Мне понятен смысл легенды, услышанной недавно в горах Саян от чабана-тувинца. Есть, оказывается, в горах ущелье, где спрятались все голоса минувшей войны. Склад ужасов.

Оттого у меня на Украине тишина. Мы бережно храним большой мир на земле.

На картонной карточке детского лото — щенок. Веселый, хвост трубой, уши торчком. На обороте стихи:

Рядом с этими печатными строчками — другие, выведенные неустоявшимся детским почерком. И хотя лиловые водянистые чернила изрядно выцвели, разобрать можно: «На вечную память Адочке Левиной от воспитанницы детдома Суховой Нины». И приписка: «Дорогая военная цензура! Очень прошу собачку не выкидывать!»

Чтобы оценить всю щедрость этого подарка, надо знать: эта карточка лото — быть может, единственная вещь, вынесенная из дома, сожженного войной, единственная память о детстве, о комнате, где светила по вечерам лампа, смеялись подружки и мама читала Нине эти стихи про щенка… Вероятно, даже сердце сурового военного цензора дрогнуло, когда он прочел это обращение девочки из детдома, и «недозволенное вложение» осталось в конверте.

И вот лежит с тех пор эта карточка детского лото с изображением щенка на самом верху толстой папки детских писем, что хранятся у меня свыше сорока лет. Как попали они ко мне?

Жила-была девочка. Обыкновенная школьница, пионерка. Когда началась война, ей было десять лет, когда кончилась — четырнадцать. Она жила, как и все ее сверстники во время войны, — училась в холодной, нетопленой школе, собирала бутылки для зажигательной смеси, ходила в госпиталь читать бойцам книжки и гладить бинты, стояла в долгих очередях за хлебом, копала картошку, радовалась, когда с фронта прилетал на сутки двоюродный брат, и горько плакала, когда пришло известие о его гибели. Названия многих городов она узнавала из сводок Совинформбюро. Когда эти города оставляли с боями, голос диктора был пронизан болью, но зато, когда их отвоевывали обратно, их имена звучали как стихи — гордо и возвышенно… Но не только сообщения радио — вся война — и воздушные тревоги, и эвакуация, и первые победные салюты — отдавались в сердце девочки, рождая особое эхо — стихи. Однажды она послала их в «Пионерскую правду». Стихи напечатали, потом еще раз, потом стали печатать и ее рассказы. И под каждым стоял адрес автора: Москва, 142-я школа и класс: сначала пятый, потом шестой, седьмой.

Как-то почтальон принес по этому адресу первое письмо. А скоро письма стали приходить десятками, сотнями.

Что рождало этот удивительный отклик? Я думаю, дело тут не в самих стихах или рассказах.