В Морозов - Дети военной поры

Мы были готовы ночевать под кустами, питаться грибами и ягодами — мы помнили их вкус, — лишь бы наглядеться на дремучие леса, найти ромашковую поляну, пойти на обрыв, забрести в ту глушь, что иногда являлась во сне — то ли сон, то ли явь, — все вымерло, одни стволы без листьев, покрытые лишайником, сжатые вросшими кольцами задубелых грибов, мох под ногами, гарь, чернота и тишина, какой быть не может, и все-таки она есть в памяти, на самом дне, и уже не знаешь, существует ли этот лес где-то на земле. Но найти его все равно надо.

Кругом цветы. Скамейка, на которой в ночное дежурство я, городская девочка, впервые увидела падающие звезды. Эстрада с танцплощадкой. Здесь мне впервые вручили письмо — объяснение в любви, подписанное местным начальником почты русоволосым Васей. «Начальник почти» — так он подписался.

В этом корпусе мы, четверо старших ребят — Свет, Сергей, Диониза и я, — провели не одну ночь, сидя в дежурке нашего разводящего Павла Ивановича Кадушина, начальника интерната. Отсюда выходили в очередной обход по интернату, отчаянно труся, за каждым кустом подозревая укрывшегося диверсанта, но не признаваясь ни напарнику, ни себе в столь стыдных страхах.

Отсюда дорога вела к траншеям, вырытым на случай бомбежки. Мы нашли их. Теперь эти щели войны заросли молодыми елками. А под ними — красные, на белых ногах, Мухоморы, красавцы писаные, прямо как на картинках. Ни один мальчишка из дома отдыха не станет здесь играть в войну, до того тут уютно и мирно.

Склад — конечный пункт наших ночных дежурств. Как близко до него теперь и как далеко было ночами сорок первого!

Каждый дом в «Лесном курорте» — наш.

Идем к корпусу дирекции. Вошли, представились, спросили, нельзя ли нам переночевать, купив двухдневную курсовку. И вдруг на лице сегодняшнего директора как на проявленной фотопленке стало проступать другое лицо, лицо молодого красавца, лицо нашего разводящего. Это был он, Павел Иванович! Он!

В ноябре сорок первого года, сдав хозяйство новому директору, он ушел воевать. Был ранен, но вернулся. И теперь опять в «Лесном курорте», как до войны.

Ну разве мы приехали не домой!

Потом в столовой нас остановила женщина:

— Вы интернатские? Да? А меня не помните? Официантку Раю? Нет? Ну да, как вспомнить, вы такие маленькие были. Подвезли вас на лодках к пристани, увидели мы и ахнули: что будем делать? Каждый на своем языке лопочет, мы ему кашу, а он «мама!». Выбежим из столовой на улицу, наревемся и снова кормить. А один, постарше, Рудик, говорил по-русски, но тоже есть не хотел. Вы Рудика не знаете?

Кто сказал, что на свете нет телепатии!

— Знаем. Вот он стоит.

Здоровый мужчина, инженер-вертолетчик. Вот какого откормили!

Еда занимала наши желудки, наши души, наш ум. По дороге в школу, вечером после уроков, утром после завтрака, и днем, и ночью, даже во сне кто-нибудь начинал говорить на тему, на которую мы же сами наложили строжайший запрет.

— А моя мама… — приступал очередной фантазер к созданию живописной картины тарелки жареной картошки с луком и колбасой. Нет, слушать это было просто невозможно, в воздухе немедленно начинало пахнуть, нос вбирал этот аромат, язык жаждал вкусить, а желудок — желудок властно, как настоящий бандит внутри тебя, требовал утолить его желания. И нельзя было не слушать, и нельзя было слушать.

— Мы же решили! Замолчи!

Но и сладостна была та мука: уйти в фантазию, ну чуть-чуть, на минутку всего, — и уже перед тобой эта вкусная, нет, вкуснейшая, самая наивкуснейшая картошка. О боже мой!..

Детдом наш был интернациональный. И блюда, что описывал очередной нарушитель табу, тоже были интернациональными.

— Все, кончили, — прерывала Диониза очередного кулинара и начинала петь арию или дуэт из многочисленных опер, которые знала наизусть.

«Люди гибнут за металл», — грохотала она, захлопнув устную книгу о здоровой и вкусной пище. И уходили куда-то прекрасные образы простых блюд, которыми когда-то досыта кормили нас мамы. «Сатана там правит бал, там правит бал», — мы уже пели хором.

Голод сделал нас рационализаторами. Придумали, например, как растянуть порцию — кубик масла, который иногда перепадал. Рацпредложение требовало одного — терпения. Масло тонюсеньким слоем намазывалось на кусок черного хлеба, а потом, когда хлеб уже был поднесен ко рту, зубы, не кусая еще, сдвигали масло с того места, что откусывалось, на неоткусанную часть. И так кусочек за кусочком до конца хлеба. В результате нос, губы все время ощущали запах масла, и, если хватало выдержки, его мазали на еще один кусок хлеба.

И все-таки нас по тем временам хорошо кормили. Три раза в день.

Низкий поклон вам, сотрудники «Лесного курорта»! За любовь к детям, за широту сердца, за интернациональный дух. «Лесной курорт» стал домом для детей немецких, венгерских, румынских, финских, австрийских, японских антифашистов, домом для русских, англичан, французов, американцев. Всех накормили, всех сберегли, никого не обидели.

Нет на земле места прекраснее, чем «Лесной курорт». Там началась для нас Родина. Обласкала руками Павла Ивановича Кадушина — первого директора, Раисы Петровны Чирковой — молоденькой официантки, строгого и доброго врача Лукьяновой, мудрой воспитательницы Софьи Павловны Русаковой, златокудрой Оксаны — детсадовского кумира. Интернатским ребятам отдал свое сердце Миндин — начальник лагеря. Здесь, в интернате, оно и остановилось…

Советская Родина. Она воспитывала. Учила любить работу, не бояться мороза. Мы умели пилить дрова, полоскать в проруби белье, из промерзлой земли выкапывать картошку, ухаживать за животными. И ходили в школу, за семь километров, по льду, трещавшему под ногами. И баловала нас Родина. В праздники — сытным обедом, письмами от Георгия Димитрова, нашего шефа.

И мы любили и любим ее, Советскую Родину. Родину нашего детства. Не вторую, а самую что ни на есть первейшую.

Обычный коробок спичек. Я нашел его неожиданно, отодвинув ящик стола. Стол этот в отцовском доме забыли. Когда переехали жить на станцию из села, старый стол поставили в угол чулана. Там он, покрытый тряпьем, связками старых журналов и всякой всячиной, отслужившей свой век, простоял много лет. Копаясь в тронутом червоточиной выдвижном ящике, я обнаружил жестянку похожих на гвоздики патефонных иголок, обнаружил значок с надписью «Ворошиловский стрелок», футляр отцовских карманных часов. В столе лежали пакет порошков «от желудка», картонный елочный заяц, изношенный рубль довоенного образца, самодельное шило, моточек пропитанной варом дратвы… И этот коробок спичек.

Обычный коробок. Обычный, да не совсем! На желтой морщинистой этикетке, в том месте, где бывает рисунок, наискосок стояли три строчки, очень знакомые строчки: