В Морозов - Дети военной поры

…Я вновь возвращаюсь мыслью к надписи на карточке со щенком: «Дорогая военная цензура! Прошу щенка не выбрасывать!» Да, по законам военного времени военная цензура читала каждое из этих писем. На каждом стоит штамп «Просмотрено военной цензурой» и ее номер.

Не было в письмах сведений ни о перемещении воинских частей, ни о планах военного командования. И все-таки здесь содержались в зашифрованном виде сведения о самом могучем оружии, которое позволило нам победить, — о силе духа народа. Ведь дети — зеркало, отражающее его нравственный облик.

Дороги войны… По ним шли не только солдаты — дети тоже. Пусть это были дороги в тыл — без бомб, без пуль, даже без капельки крови.

Для меня эта дорога началась с Казанского вокзала в Москве. Для меня и еще семисот ребят, детей сотрудников Коминтерна. Нас эвакуировали. Привозили ребят на вокзал мамы. Заводили в вагон, сажали на полку и уходили. Уходили на перрон — глядеть в окно.

Что делалось с малышами! Двух-, трех-, четырехлетние, они не хотели принимать маму за стеклом. Отчаянным криком рвалась наружу тревога: вдруг мама не успеет сесть?

— Ма-ма! — на всех языках мира.

Так начиналась эта дорога войны. Теперь я снова еду по ней. С того же Казанского вокзала, на станцию Ветлужская, где поезд стоит сейчас несколько минут, а тогда, в сорок первом, долго выгружал наше многонациональное племя. За окном моросит дождь. По стеклу ползут струйки, текут медленно, собираясь в капли, как слезы той рыжей англичанки, тогда, за окном. Слезы тоже лились по ее лицу ручьями, а ей так не хотелось, чтобы Гарри их видел. Он и не видел — забился в угол верхней полки. Он, шестилетний, понял, что она так и останется за окном. Война уже хозяйничала в его сердце.

Поезд шел. На каждый вагон — по одной взрослой женщине и по два подростка ей в помощь. И на каждой полке — ребенок, иногда два, ясельного и детсадовского возраста. Легче было тем, кого увозили со старшей сестрой или братом.

— Береги братишек! Береги! Это сейчас твоя главная задача, — крикнула моя мать в уходивший поезд. Она требовала, чтобы я стала взрослой. В четырнадцать лет.

И я стала взрослой, взрослым подростком, как многие мои сверстники.

А теперь я, уже действительно взрослая, даже не молодая, еду той же дорогой, в очень мирном году. Но я вся там, вся в прошлом.

Поезд шел тогда тоже быстро — мчал детей под защиту тыла, в ночь, далеко от мам и пап, но далеко и от бомб и пожаров. Каждую щелочку вагонных окон мы закупорили плотно и надежно, мы уже привыкли к светомаскировке, и в тусклой тьме усталые и перепуганные дети заснули. Заснули без матрацев и одеял, без подушек, свернувшись комочками. А мы двое — Борька Федотов и я — назначили себе ночное дежурство — следить, чтобы никто не свалился спросонок с тряских полок. Дежурство было самое настоящее, со сменой караула через каждые два часа.

— Вставай, — поднимал меня в очередной раз Борька. Он сам стоял в одной майке и брюках.

— Холодно ведь, ты что?

— Да там двое заревели во сне, озябли, — объяснил Борис. Потом он отдал кому-то и брюки.

А через три месяца Борис добровольно взвалит на себя обязанность, которую никто из нас взять на себя был не в силах. В отделении интерната для школьников, где не было ни одного мужчины, он, пятнадцатилетний, забьет корову и разделает ее тушу. Он останется один на один с той коровой и топором, в темном сарае, никого не пустив на это страшное зрелище. И кровь коровью он умело спустит в таз, и мы сварим из нее на кухне неумело кровяную колбасу. А был Боря городским парнишкой. И лишь однажды в деревне видел, как это делается.

Да, мы взрослели не всегда и не во всем так, как положено взрослеть детям. Мы взрослели в войну. И на четырнадцатилетние плечи — мы не учились этому, нет — просто так, сразу, сумели взвалить ответственность и за себя, и за младших братьев и сестер, и за чужих детей тоже.

Это путешествие в военное детство мы совершаем втроем — мой младший брат и его друг. Столько лет мечтали и наконец собрались. Облазим весь «Лесной курорт», все закоулки.

— Травка, ты помнишь аллею? От пристани до корпусов? А деревья на ней какие — до неба!

Я помню аллею, я хорошо ее помню. По ней мы первый раз шли в интернат, еще ничего не знающие о своем новом доме. По аллее мы ходили потом на работу, в лес — пилить дрова, на речку — дежурить, чтобы не утонули младшие, шли в школу — до переправы. Мы снова шагаем по ней, трое бывших интернатовцев. Я вбираю ее ступнями, ощущаю ладонями, поглощаю глазами. Вот здесь, около этих деревьев, шел солдат и увидел девочку. Чужую маленькую девочку. Сказал: «Доченька» — и поднял на руки, опустил на землю и пошел дальше своей дорогой. А девочка, счастливая, стала всем рассказывать, что к ней приезжал папа.

Как же не помнить нам эту аллею! Ведь здесь же мой братишка взял меня за руку и спросил:

— Можно я буду называть тебя мамой?

Помню, как по этой аллее шла наша мать. Реальная, наяву. Шла медленно, а я неслась ей навстречу: «Мама приехала!» Она действительно приезжала, немецкая коммунистка, антифашист, говорившая по-русски с немецким акцентом. И найти дорогу к той могучей аллее ей помогали русские люди, прекрасно различавшие чужие интонации, неправильную речь. Шел 1943 год. Война была в разгаре. Но люди помогли найти дорогу к детям немецкой матери, ибо понимали: есть на свете фашисты и есть на свете коммунисты, одни — враги, а другие — друзья…

Аллея вывела нас к корпусам. Вот в этом, крайнем, наверху была наша комната — девчонок-подростков, которые стали нянями, заготовителями дров, огородниками, сторожами, портнихами, вожатыми — всем, кем нужно было стать, чтобы заменить взрослых — кормить, одевать, растить, согревать, воспитывать сотни ребятишек.

В одной из комнат лежал мальчик из Ленинграда. Нам хотелось помочь ему забыть блокаду, бывать у него, рассказывать сказки. Нам запретили: нельзя. Тогда мы решили не есть конфет, которые по воскресеньям нам иногда клали на стол, — пусть будут ему. Нам сказали: не нужно. Мы хотели на него взглянуть. Нам и этого не разрешили. Но мы все же забрались однажды на подоконник и поняли: лучше бы мы не смотрели. Это можно было видеть в кино — и мы видели. На фотографиях в газете — мы и это видели. Но этого, живого, за окном, на постели, ленинградского мальчика, видеть было нельзя. А мы видели.

Дорога войны продолжалась. Ей еще не было конца.

Теперь «Лесной курорт» — снова дом отдыха Горьковского автозавода. По нашим дорожкам ходят отдыхающие. Мы для них — новая группа, неудачно прибывшая — в дождь. И быть может, им, уже ожидавшим конца заезда, было странно видеть блеск в наших глазах. Они не знали, что мы прибыли домой.