Людмила Штерн - Жизнь наградила меня

Подъезжая к моему дому, мы обо всем договорились. Завтра утром я поеду к нему в Сомервиль, оценю его дома, и мы подпишем контракт на их продажу. А его семье я начну подыскивать дом на тихой улице в Бруклайне, поблизости от начальной школы.

…И все же работу риелтора я не полюбила. Эта профессия требует таланта продавать, а я этого дара лишена. Поэтому вскоре я навсегда рассталась с работой в агентстве недвижимости, с благодетельницей Брендой и целиком окунулась в обманчиво спокойное море литературной деятельности.

Тут мне хочется прервать биографическое повествование и вспомнить друзей, как старинных, так и вновь приобретенных, которые вдохновляли меня и одобряли мои литературные попытки.

Геннадий Григорьевич Шмаков, а для друзей Гена, был одним из самых близких и дорогих мне людей, другом и братом, которого у меня, единственного ребенка в семье, никогда не было. Добрая память о нем не оставит меня, пока я жива.

Познакомил нас в начале шестидесятых Бродский на набережной Невы возле университета. Была зима. Я вышла из двора знаменитых Двенадцати коллегий, разбежалась, чтобы лихо прокатиться на «тротуарном катке», и въехала в объятия двух молодых людей. Один из них – в сером пальто с поднятым воротником и сдвинутой на глаза кепке – оказался Осей Бродским, другой – усатый, в замшевой дубле и длинноухой меховой шапке – был мне неведом.

«Привет. Не видишь, куда едешь? – проворчал Иосиф. – Познакомься, это Гена Шмаков». Мы обменялись рукопожатиями. «Мне уже пора, – сказал Бродский. – Посадите меня на автобус». Он уехал, а Шмаков сказал, что никуда не торопится, и предложил меня проводить.

Мы пересекли Дворцовый мост и углубились в заснеженный Александровский сад. Шмаков сбил перчаткой снег со скамейки, мы уселись и закурили, но ожидаемой беседы не получилось. Получился монолог, потому что Шмаков не закрывал рта. Передо мной проносилась череда знаменитых поэтов, художников, танцоров, оперных див. Это была настоящая лобовая атака, призванная превратить в пригоршню праха новую знакомую. Я не вступила с ним в интеллектуальный поединок, а немедленно признала превосходство Гены Шмакова и сдалась на милость победителя. Вспоминая знакомства и первые встречи с Авербахом, Шмаковым, Довлатовым, я понимаю теперь, что водопад имен творческих знаменитостей был принятой в те времена визитной карточкой – так демонстрировалась принадлежность к определенному кругу.

Гена Шмаков был действительно одним из самых образованных людей нашего поколения. Он знал восемь иностранных языков, включая латынь и греческий, а по-английски, по-немецки, по-французски, по-испански и по-итальянски говорил свободно. Обладая редкой памятью, он был знатоком мировой поэзии и блистательно переводил как античных, так и современных авторов, в том числе Байрона, Поля Верлена, Жана Кокто, португальца Фернандо Песоа, знаменитых испанцев – Рафаэля Альберти и Гарсия Лорку. Он прекрасно знал западное кино и в особенности балет.

Шмаков и познакомил меня с Барышниковым, с которым давно дружил. Как-то Гена пригласил меня на выпускной спектакль Ленинградского хореографического училища: будет танцевать необычайно талантливый выпускник, и пропустить это нельзя. Это был Миша. В Ленинграде мы с Барышниковым виделись редко, но в Нью-Йорке встречались часто, и у него, и у нас, и с Геной и Иосифом, и без них. Миша даже пытался помочь Вите найти работу в IBM, самой главной компьютерной компании того времени, где у Миши были связи в отделе, который покровительствовал искусствам. Правда, этот отдел был далек от отделов, которые нанимали программистов, да и Витя тогда еще не имел опыта прохождения интервью, и из этого ничего не вышло.

Бродский говорил, что Шмаков – «кладезь знаний, буквальное воплощение культуры и является моим главным университетом». При этом Гена вовсе не был синим чулком. (Или этим предметом одежды бывают только дамы?) Он обожал нарядные тряпки, застолья и клялся, что он мастер спорта по фигурному катанию. Впрочем, за четверть века нашего знакомства на коньках я его не видела ни разу.

«Кладезь знаний» был человеком легкомысленным, беспечным, остроумным, добрым и щедрым. Слово «зависть» было незнакомо ему ни на одном языке. При этом Шмаков был абсолютно не честолюбив, но очень тщеславен «на домашнем уровне». Ему было важно прибыть в новую компанию, огорошить, сверкнуть, блеснуть и улететь. А в обществе старых друзей было важно безраздельно царить за столом.

Он действительно был талантлив в самых разных сферах. Например, кухня. Гена оказался кулинаром милостью Божьей. Нигде этому не учился, никаких школ не кончал и пренебрегал рецептами: не хватало терпения дочитать до конца список компонентов. Он был импровизатором, виртуозом, гастрономическим Паганини.

Вот как писал о Генином таланте Саша Сумеркин, близкий приятель и один из переводчиков Бродского.

«…Истинно безбрежным был его дар кулинарный… Нужен Гоголь, чтобы описать пиры, которые он нам устраивал… Ужины у Шмакова были воплощением самых невероятных гастрономических фантазий, сопровождавшимся неземным пением его любимых примадонн». Гена был очень музыкален и обожал Марию Каллас. Ее голос сопровождал его повсюду.

Бродский в книжке Волкова тоже вспоминает о шмаковском волшебном даре: «…Шмаков, как вы знаете, был совершенно феноменальным кулинаром… Я второго такого волшебника в этой области не знал…»

Бог одарил Гену очень щедро. Но главным его талантом был талант жить, и жил он как бенгальский огонь: ярко и скоротечно.

Думая о Гене, я вспоминаю печальный фильм Отара Иоселиани «Жил певчий дрозд».

Своей карьерой Шмаков совершенно не был озабочен. В Америке, как, впрочем, и во всем мире, контакты и связи решают всё. Благодаря Либерманам (о которых я расскажу в следующей главе) у Шмакова появились контакты, которые простым смертным даже присниться не могут. Он был накоротке с мировыми знаменитостями – писателями, издателями, критиками, кинозвездами, театральными режиссерами и политическими деятелями. Я не раз бывала свидетельницей, как кто-нибудь из «очень полезных» либермановских гостей, уходя, протягивал Шмакову визитную карточку с предложением встретиться и поговорить. На Генкином лице появлялось выражение «Ну, и на кой мне это?».

Для него не было большего удовольствия, чем поужинать, выпить, почитать стихи и потрепаться (он употреблял более сочный глагол) с друзьями, особенно с Барышниковым и Бродским.

Благодаря Шмакову у Алекса и Татьяны Либерман устраивались по уикендам царские пиры, для которых Гена создавал немыслимые шедевры. Обычно гости приглашались на ланч. Среди них бывали дизайнеры Оскар де ла Рента и Диана фон Фюрстенберг, бывал и Генри Киссинджер, похожий на сонного филина, и писательница Франсуаза Саган… Всех не перечислить. Перед самым их приездом утомленный стряпней Шмаков разваливался отдыхать в гостиной, на белом диване, в пропотевшей футболке, шортах и кедах с развязанными шнурками. Просьбы переодеться к столу встречали яростный отпор: «Я, кажется, в штанах, но если мой вид всех шокирует, могу вообще не выходить».