Мишель Лайонс - Камера смертников. Последние минуты [litres]

В отделении смертников были и другие заключенные, искренне сожалевшие о своих преступлениях; многие из них вообще не собирались убивать. Они же не полные психопаты, чтобы в один прекрасный день вдруг решить: а убью-ка я кого-нибудь. Иногда преступник хочет просто дом обокрасть или ограбить человека, – а кончается это убийством. Но Наполеон и среди раскаявшихся стоял особняком. На мой взгляд, будь у него шанс выжить, он не только не совершал бы новых преступлений, но даже стал бы полезным членом общества. Он мог сделать что-то выдающееся.

Когда решается, признать ли человека виновным в тяжком убийстве (за которое полагается смертная казнь), основной вопрос, стоящий перед присяжными, таков: «Будет ли преступник опасен и в дальнейшем?» Думаю, в случае Наполеона присяжные ошиблись. Хотя, с другой стороны, глядя на него, не верилось, что он способен на преступление, которое уже совершил, поэтому я отчасти их понимаю.

Кажется, на всех, кто с ним общался, Наполеон производил хорошее впечатление. Он нравился и другим заключенным, и охранникам, и репортерам. Все знали, что он виновен, но многим, думаю, хотелось, чтобы он опять получил отсрочку или замену высшей меры на пожизненное. Джеффри Даути, сидевший в ближайшей камере, переживал из-за участи своего соседа. «Наполеон еще и жизни-то не научился, а уже пора учиться смерти». Я тоже за него болела, хотя испытывала при этом чувство вины. Отношение к нему у меня было двойственное. Легко мне говорить, что он просто попал в плохую компанию, сделал глупость, но если, мол, дать ему шанс, такого больше не повторится. Ведь не моего папу он убивал, и не моя мама в этот миг лежала на полу, притворяясь мертвой. Отвратительное убийство. Его жертвы находились дома, считали себя в безопасности. На месте Майкла Латтига я, безусловно, требовала бы казни Наполеона. Наполеон отнял близких не у меня, так имею ли я право его жалеть?

Утром 28 мая 2002 года мы с Ларри пришли к Наполеону во временную камеру. Я записала в блокноте: «Он меньше ростом, чем я думала». Я не знала, что он такой невысокий, поскольку впервые видела его на ногах, а не сидящим за стеклом. Он имел хорошее телосложение – спортсмен – и казался высоким. Сегодня Наполеон предстал совсем другим. Мало того, что он как бы уменьшился, у него под глазами появились мешки, словно он не спал. Он был спокоен и неразговорчив.

Обычно я желала осужденным удачи, потому что у них часто оставались нерассмотренные апелляции. Теперь же я не знала, что сказать. В глазах у меня щипало – того и гляди заплачу. А плакать, черт возьми, я не имела права.

ЛАРРИ ФИЦДЖЕРАЛЬД

Наполеон находился в отделении смертников почти столько же, сколько я работал в Департаменте. Увидев его впервые, я поразился, как он молодо выглядит. Именно его возраст меня и растрогал: Наполеон совершил преступление семнадцатилетним мальчишкой, он не мог даже голосовать или покупать сигареты и спиртное, зато мог получить смертный приговор. Я слышал, что в тюрьме округа он спал не на койке, а на полу. Мне кажется, он себя таким образом наказывал. Когда отделение смертников перевели в тюрьму Эллис, где заключенные работали, Наполеон разносил еду и мыл полы. Значит, ему вполне доверяли. Родители хорошо его воспитали: вежливый и всегда послушный. В тюрьме таких называют сознательными заключенными. Он заслуживал второго шанса.

В день казни мы с Мишель пришли к нему для обычной процедуры, и я вдруг подумал, что Наполеону лучше записать свое последнее слово, а не бормотать, лежа на койке, – ведь он человек грамотный. И я предложил: «Если хотите что-нибудь сказать, напишите все, что у вас на сердце, а я потом передам кому следует». Он согласился. Перед уходом я повернулся к нему и заметил: «Наполеон, вы, кажется, совсем спокойны». «Посмотрите получше», – ответил он.

Я пожал ему руку и ушел, а потом не мог прогнать из памяти этот разговор. В следующий раз я увидел Наполеона на кушетке, пристегнутого ремнями. Меня одолевали тяжелые чувства. Его смерть произвела на меня сильное впечатление. Он стал моим другом. Мне было грустно провожать Наполеона, и я страшно устал от казней вообще…

Ближе к вечеру я перепечатывала для прессы последнее слово Наполеона. Он написал текст меньше чем за час, но то были очень искренние и волнующие слова. Я печатала, надеясь, что ему все же дадут отсрочку; мне не хотелось видеть, как он умирает, и я упрекала себя за эту жалость. Трудный выдался день. Голосование по вопросам отсрочки или замены казни на пожизненное заключение в Бюро помилований и условно-досрочных освобождений обычно проходило единогласно, но в случае с Наполеоном Бизли решено было отказать в замене смертной казни пожизненным заключением – десятью голосами против семи, и отказать в отсрочке исполнения – тринадцатью голосами против четырех, – вот как сильно разделились мнения. Затем пришло известие о том, что Верховный суд единогласно решил отказать в отсрочке исполнения приговора.

Мне ничего не оставалось, как обуздать эмоции: в тот день Ларри впервые доверил мне вести пресс-конференцию, и мне не хотелось его разочаровать. Пресс-конференции мы проводили далеко не после каждой казни, поскольку большинство из них не привлекает пристального внимания СМИ, а если и проводили, то в самой тюрьме. Однако ради Наполеона в город понаехали толпы журналистов, и мы сделали помост перед зданием. Здесь собрались представители всех СМИ из округа Тайлер, федеральная пресса, мне предстояло выступать по прямой трансляции Си-эн-эн; начни я плакать, получилось бы не очень красиво. Я напечатала основные пункты своего выступления, оставляя пробелы для подробностей (время смерти, последнее слово, как он держался) и пошла в комнату смерти. И пока Наполеон умирал на кушетке – в двадцать пять лет! – я делала записи.

…невозмутим, по сторонам не смотрит, когда спросили, будет ли последнее слово, – «нет, нет», закрыл глаза, несколько раз кашлянул, глаза больше не открывал, слегка улыбнулся? Всего десять покашливаний, на третьем чуть приподнял голову…

ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО НАПОЛЕОНА БИЗЛИ

Поступок, который я совершил и который привел меня сюда, был не просто отвратительный, он был бессмысленный. Однако человека, совершившего этот поступок, больше нет, а есть только я.

Я не собираюсь оказывать физическое сопротивление. Не стану кричать, ругаться, угрожать. И все же знайте: я не просто опечален, я глубоко удручен из-за того, что здесь сегодня произойдет. И я не только удручен, я разочарован тем, что система, призванная защищать и поддерживать справедливость, действует так же, как действовал я, когда совершил ту постыдную ошибку.