Мишель Лайонс - Камера смертников. Последние минуты [litres]

Я начала работать еще во время учебы в колледже, и стаж у меня непрерывный. Я не путешествовала по Европе, не устраивала себе длительного отдыха. Все, что я делала, став взрослой, – трудилась. И теперь не знала, чем заполнить время. А каково еще при этом быть в расстройстве и депрессии?

В 2011 году я снова вышла замуж, и поскольку в семье я была главным добытчиком, то ломала голову, как заработать денег, чтобы сохранить дом и машину и оплачивать счета. Мой муж и близкие негодовали на тюремную систему, и мне помогала их поддержка, хотя сделать они ничего не могли.

Уволилась я летом 2012 года и, помню, лежа у бассейна с дочерью, плакала, спрятав глаза под темными очками. Нервы у меня совершенно расшатались.

Я всегда быстро оправлялась после ударов. По натуре я человек уверенный в себе, но тут был исключительный случай. Мне стали не по силам совсем простые вещи. Я не могла навести порядок в голове, разобраться в своей жизни. У меня путались мысли. Мне хотелось замкнуться в себе, от всех огородиться, и в то же время хотелось, чтобы люди поняли: мне нужна помощь!

Я очень тесно связывала себя с работой, а теперь – если я не пресс-представитель тюремной системы, то кто я? А может, я не такой хороший работник, каким себя считала? Я не знала, куда идти, что делать, – это просто была не я.

Все государственные организации меня отвергали, а ведь не так уж много структур, где требуется специалист по контактам со СМИ в кризисных ситуациях. Одиннадцать лет я рассказывала людям о винтиках и болтиках тюремной системы, о том, чего в других сферах не происходит: о бунте в Минерал-Уэллс; о побеге заключенных, которые угнали грузовик и застрелили конного полицейского в Хантсвилле; о насильнике, взявшем под прицел своих конвоиров; о приговоренном к смерти, у которого в камере нашли 25 бутылок хуча; о заключенном, державшем в коробочке прирученную мышь; о многочисленных попытках самоубийства в тюрьмах по всему штату, иногда удачных; об эпидемиях свинки, гриппа и прочих болезней; о заключенных, которые мазались собственными фекалиями или старались брызнуть мочой или спермой охраннику в лицо; о заключенных, прятавших в заднем проходе сотовые телефоны; о заключенных, пытавшихся получить яд из пауков… боже мой! У меня такая узкая специальность, и спрос на нее маленький. В свободном мире мало кто станет прятать в заднем проходе телефон, а если найдется человек, добывающий яд из паука, то о нем просто нужно сообщить куда следует. Положение у меня было, как у того пирата из песни Джимми Баффетта, который жалуется, что в наше время на его специальность спроса нет.

Больше всего я боялась, что о моем существовании просто забудут. Похожее чувство я пережила в юности, когда меня быстро забыл мой первый бойфренд, только теперь было несравнимо хуже. Если происходит разрыв, вы грустите и расстраиваетесь, но, разводясь с первым мужем, я не собиралась оставаться одна до конца жизни. А когда ушла из Департамента, то думала: «Никогда я больше не найду такую работу, как мне хочется. Никогда. До конца моих дней». Я уйму времени отнимала от семейных дел, смотрела на все эти казни, занималась всякой ерундой и теперь была уверена: и репортеры, и руководство, и коллеги по Департаменту позабудут обо мне, как только за мной закроется дверь. Я боялась уподобиться заброшенной могиле, поросшей сорняком.

Мой муж уверял, что такого не случится, и оказался прав. Многие из журналистов, с которыми я работала все эти годы, стали обо мне писать. В свое время я старалась для них как могла, и в трудную минуту они отплатили мне тем же. Мне до сих пор иногда звонят репортеры и говорят, что от Джейсона Кларка нет никакого проку. Мне от этого легче, – может, я все-таки не такая уж никудышная, как мне казалось?

Еще мне позвонил новый пресс-представитель Департамента Джон Херт и пожаловался на большие затруднения. У него голова шла кругом: он не мог понять, почему должен отвечать репортерам по электронной почте (а они этого терпеть не могут). Его поражало отсутствие гласности; ему настоятельно рекомендовали не разговаривать с журналистами и в ярость приходили, если он не подчинялся. А когда он публично подверг критике позицию Департамента, я почувствовала себя отомщенной. Теперь все знали: я не озлобленная из-за увольнения неудачница, – вот есть человек, у которого за спиной долгие годы работы в Департаменте транспорта, и он тоже говорит, что в Департаменте уголовного судопроизводства серьезные проблемы. Когда же я прочла строки об интеллектуальном инцесте, то расхохоталась: лучше и не скажешь!

В тюремной системе работали хорошие руководители и администраторы, и я их очень уважала, но попадались и такие, которым там вообще не место, в том числе Ливингстон и Коллиер. Хантсвилл – город маленький, и люди в руководстве Департамента знали друг друга уже многие годы. Они вместе учились в Университете Сэма Хьюстона, изучали уголовное судопроизводство, они вместе работали в тюремной охране, поднимались по служебной лестнице – благодаря взаимной протекции. То была система, в которой старые приятели держались вместе, и в ней образовался застой, поскольку они не желали ничего и никого нового. Они стали замкнутыми, обособленными и боязливыми.

Сражаться с такой огромной структурой, как Департамент, – неприятно, страшно и не для слабосильных, однако я не могла поступить иначе. Ливингстон любил повторять: «Это вам не спринт, это марафон». А теперь я сама стала так говорить. Департамент выиграл все предыдущие сражения, а я собралась выиграть войну. Я была верна этим людям, а они меня предали. Я знала, что правда на моей стороне, и не могла позволить им остаться победителями. То было дело принципа.

Адвоката мне порекомендовала репортер из «Хантсвилл кроникл», моя приятельница, очень хорошая и дотошная журналистка, шокированная тем, как со мной обошлись.

Пока мой адвокат занимался делом, в основу которого легло обвинение в гендерной дискриминации, я устроилась на работу в израильское консульство в Хьюстоне.

Я была дискредитирована и думала, что, пока тянется мое судебное дело против бывшего работодателя, меня станут за милю обходить. Израильтян все это не интересовало, и потому у них я чувствовала себя прекрасно. Я, словно Шалтай Болтай, упала и разлетелась на тысячу кусочков, а они меня подобрали и помогли вновь стать единым целым. Очень быстро я ощутила себя членом большой, шумной, веселой семьи, которую искренне полюбила.

Мне, однако, жилось нелегко. Зарабатывала я вдвое меньше, чем в Департаменте, и скоро рассталась со своей большой спортивной машиной: не хватало денег на бензин. Пришлось бы расстаться и с домом, но мне выплатили 8000 долларов пособия по безработице – за то время, что я не могла устроиться.