Мишель Лайонс - Камера смертников. Последние минуты [litres]

Некоторые считают, что я лишь получила свое, потому что была частью государственной машины убийства. Кое-кто высказывался весьма едко, только меня это не задевало. В «Хантсвилл айтем» опубликовали письмо, автор которого называл меня «марионеткой Департамента». Я подумала: «Не самая лестная характеристика, ну так мне ведь за это и платили». Однако по большей части люди сочувствовали, видя во мне человека, который трудился на главного работодателя в городке, где других возможностей не так уж много. Правда, возможностей оказалось больше, чем я думала, просто я их не сразу разглядела. И потом, я все делала правильно. Я не лгала, хотя и всего не рассказывала. Я просто служила рупором Департамента. И чем больше проходило времени, тем больше я понимала, что с работой справлялась хорошо.

Я продолжала общаться с Ларри, который никогда не поздравлял с Рождеством или днем рождения, зато непременно звонил или писал в День святого Патрика, в день рождения Дороти Паркер и в день отмены сухого закона. И, думаю, нет ни одного репортера, и не только в Техасе, с которым я не поддерживала бы контактов. Некоторые делятся проблемами, возникающими у них в связи с Департаментом – в его теперешнем, лишенном гласности, состоянии. Прошло пять лет после моего ухода, но меня продолжают отыскивать новые репортеры – по совету своих предшественников или даже заключенных, – чтобы добыть нужные сведения, потому что от человека, занявшего мое место и получающего на двадцать одну тысячу больше, толку никакого.

Многие из этих криминальных репортеров – люди острые как бритва. Ларри часто говорил: «Когда Майк Уорд из “Остин Америкэн-стейтсмен” о чем-то спрашивает, значит, он уже знает ответ. Если он спросит тебя о новой политике, а ты скажешь, что таковой нет, он ее сам откуда угодно достанет. Поэтому никогда не пытайся с ним лукавить». Однако новые кадры боялись сказать что-нибудь не то и вообще перестали говорить. В статьях теперь часто можно прочитать примечание: «Как написал в электронном письме пресс-представитель Департамента…» Такая маленькая шпилька в адрес системы, чтобы показать читателям: я, мол, пытался с ними поговорить, но они не изволили.

Еще Департамент придумал новое правило: присутствовать на казни могут только репортеры из того населенного пункта, где совершилось преступление. Когда я начинала там работать, мы вели список очередности, и репортеры со всего штата дрались за место в комнате свидетелей. Потом бюджетные ограничения привели к тому, что газеты не посылали местных репортеров и полагались на сообщения Грачука в Ассошиэйтед пресс. Было даже несколько случаев, когда в «Хантсвилл айтем» прозевали казнь, и я страшно злилась. У них в городе казнят человека, и такое событие, по их мнению, незачем освещать! Что еще такого важного могло произойти в тот день в Хантсвилле, чтобы отодвинуть на задний план исполнение смертного приговора? Зато теперь, даже если захочешь пойти, тебя могут не впустить. Один журналист мне рассказал, как попросился присутствовать, а его обвинили в «нездоровом любопытстве» и ни в одну тюрьму не пустили. А ведь он писал книгу о смертной казни и просил о содействии, но Департамент это не интересовало. Такое отношение идет вразрез со всем, чему учил меня Ларри, и потому весьма огорчительно.

Нам было важно, чтобы места в комнате для свидетелей не пустовали и мы не отгораживались от людей, поскольку ничего не скрывали. О чем-то приходилось умалчивать, но мы искренне старались помочь. Департамент – учреждение, которое содержится на деньги штата, там исполняются смертные приговоры, вынесенные государственным судом, – и вот, по мнению его руководителей, у людей нет права знать, что делается в камере смерти. Пол Уотлер, член правления техасского Фонда свободы информации, сказал: «Такое положение, когда места для прессы пустуют, поскольку Департамент порой не желает принимать сотрудников аккредитованных новостных агентств, противоречит общественным интересам и никак не соответствует принципам гласности».

Решение Департамента ограничить присутствие свидетелей продиктовано неудачно проведенными казнями в Огайо, Оклахоме и Аризоне в 2014 году. В Оклахоме осужденный по имени Клейтон Локетт получил инъекцию непротестированного препарата и умирал на кушетке в течение 45 минут. Потом определили, что он умер от сердечного приступа, а не от препарата, и это, конечно, жестоко и противоестественно, не лучше, чем поджариться на электрическом стуле или висеть, задыхаясь, в петле. В Огайо Деннис Макгуайр, прежде чем умереть, 25 минут бился в конвульсиях. В Аризоне Джозеф Вуд, как говорят, почти два часа задыхался на кушетке, пока наконец его муки не прекратились. Во всех трех штатах использовались новые составы, потому что фармацевтические компании, расположенные в основном в Европе, решили прекратить выпуск и поставку препаратов в Штаты, где практикуется смертная казнь.

В 2012 году Техас перешел с трехкомпонентного препарата на однокомпонентный. Где его закупают – никому не известно: Департаменту разрешили хранить это в тайне. Департамент заявил, что раскрытие поставщика нанесет ему вред, – полная чушь. Почему бы людям не узнать правду? Ведь вещества, с помощью которых совершают казни, покупаются на деньги налогоплательщиков. Публике нужно знать, что препараты поступают из надежного места, и просто абсурдно со стороны Департамента возражать.

Подозреваю, настоящая причина в том, что если раскрыть фирму-поставщика, то она, желая сохранить свой престиж, сама прекратит поставки, и тогда Техас никого не сможет казнить.

После увольнения я не особо обращала внимание на казни, однако аутсайдером себя не ощущала. Я стала как большинство жителей Хантсвилла, – они не задумываются о том, что буквально по соседству совершаются казни. Иногда мне звонили репортеры, которым требовалась консультация человека, знающего тюрьмы; если звонили из Европы, я отказывала, ибо знала: они все только извратят.

В декабре 2012 года я ушла из консульства и стала работать пресс-представителем юридической фирмы в Хьюстоне. Мне очень льстило, что зарабатывала я теперь больше, чем в Департаменте, и какое же было облегчение, что не нужно сообщать плохие новости – о захвате заложников, о самоубийствах, о «беспорядках».

Моя дочь знала, что раньше я работала в тюремной системе, и значение слова «заключенный» понимала с самых ранних лет. Иногда, видя, как они в своих белых робах метут мусор на улицах Хантсвилла, она говорила: «Мама, вот плохие люди». А я отвечала: «Нет, они совершали плохие поступки или просто запутались, но они вовсе не обязательно плохие». Мне казалось важным это уточнять.