Мишель Лайонс - Камера смертников. Последние минуты [litres]

Однажды я смотрела передачу про Энтони Грейвса, осужденного за убийство семьи из шести человек; к 2010 году, когда его оправдали и выпустили, он успел просидеть в отделении смертников двенадцать лет. Дочь спросила, что такое казнь, и я попыталась объяснить. Только мне не хотелось упоминать о том, что я наблюдала за смертью осужденных и отлично знаю эту комнату. Когда дочери было лет десять, из Хьюстона приехали тележурналисты – взять у меня интервью, и я разрешила ей присутствовать. В итоге она все равно бы узнала, и я заранее была готова отлупить всякого, будь то ребенок или взрослый, кто сказал бы: «Твоя мама зарабатывала тем, что смотрела, как умирают люди». Характер у дочери легкий, и ко мне она относится так же, как я отношусь к своей маме. Я ее опора и живу для нее, и она не спрашивает, почему я делала то, что делала.

В одной из моих долгих поездок между Хантсвиллом, где я жила, и Хьюстоном на моем чемодане с темными мыслями наконец не выдержала застежка, и все вывалилось.

Когда со мной происходит что-то, чего я не понимаю, я сначала цепенею, потом потихоньку разбираюсь и расставляю все по местам. Следовало разобраться с переполнявшими меня мыслями, иначе было от них не избавиться, а долгие поездки давали мне страшно много времени для размышлений. Непонятно почему передо мной вдруг представал безымянный заключенный на смертной кушетке со слезинкой на щеке или морщинистые руки матери Рики Макгинна, прижатые к стеклу. Всякий раз, вспоминая эти руки, я плачу. Ужасно – смотреть на умирающего сына и быть не в состоянии что-либо изменить. Еще я вспоминала, как сидела на пресс-конференции мать одной убитой девушки – тихо, словно в изумлении, а ее муж рассказывал, какие пережил чувства во время казни человека, убившего их дочь. И снова во мне поднимался страх, потому что с этими людьми случилась самая страшная беда, которую только можно представить.

В одно утро 2013 года, отвезя дочь в школу, я позвонила Ларри. Мы болтали о нашей работе в Департаменте, и вдруг меня дернуло спросить – вспоминает ли он виденные им казни? Раньше мы никогда о таких вещах не говорили, я не поднимала данную тему. Хотелось, чтобы он думал, будто для меня это пустяки, хотелось, чтобы все так думали. Такая крутая девчонка, зарабатываю на жизнь, наблюдая, как умирают люди; если меня спрашивали о моей работе, я рассказывала о чем-нибудь забавном, а о серьезном молчала. И вот теперь, когда я спросила, Ларри признался, что казни постоянно снятся ему в кошмарах.

Мне лишь один раз приснилась казнь. Приснилось, что казнят мою бабушку за убийство мужа. Мы с бабушкой были очень близки, я даже дочь назвала ее именем. И все же во сне, хотя на кушетке лежала мама моей мамы, я твердила себе: плакать нельзя, я на работе. Бабушку мой сон развеселил.

Меня удивило, что Ларри мучают кошмары, ведь он уволился много лет назад. «Господи, – подумала я, – десять лет страдать от воспоминаний, меня тоже такое ждет?»

Мне стало страшно: Ларри казался сильной личностью. В моем представлении он был все тот же задира, который произвел на меня, тогда еще юного репортера, такое сильное впечатление – упрямый и умный спец по связям с общественностью, очень яркий типаж. Еще я всегда считала, что Ларри против смертной казни, а значит, переживать увиденное ему труднее, чем мне. Я иногда его поддразнивала, называла «вонючим хиппи», – ведь он эдакий свободомыслящий малый из Остина. А теперь выяснилось, что он не противник казни, и я разволновалась, – значит, и меня ждут подобные кошмары? Мне стало грустно, что ему до сих пор приходится все это переживать, и неловко, что я раньше ничего не понимала.

ЛАРРИ ФИЦДЖЕРАЛЬД

Когда Департамент предложил мне большое пенсионное пособие, я подумал: наконец-то свалю. Я был готов уйти.

Вскоре после этого совершенно неожиданно мне позвонил юрист, которого я знал еще по работе в адвокатуре штата. А затем у меня за кухонным столом собралась толпа прокуроров, и все расспрашивали меня про одного заключенного из отделения смертников по имени Томас Миллер-Эл: что он за человек, чем занимался в тюрьме, о чем мы с ним беседовали.

В 1985 году Миллер-Эл совершил преступление – в мотеле в Ирвинге, который он ограбил вместе с женой, застрелил служащего, а другого ранил, и тот остался парализованным. Преступники убежали в Хьюстон, где их и арестовали после перестрелки. Миллера-Эла судили в Далласе и приговорили к смерти.

Я познакомился с ним, когда он давал интервью журналистке из Дании – симпатичной такой блондинке. Я представился, и завязалась беседа. Томас облегчил мне жизнь тем, что охотно беседовал с любым журналистом. Рассказывал он всякий раз одно и то же, но интервью давал хорошие. Я навещал его в камере, заходил поболтать в швейный цех. Он был ярый баскетбольный болельщик, и иногда мы с ним бросали мячи в кольцо на площадке, – пока Мартин Гурул не устроил побег, после которого все поблажки в отделении смертников прекратились. Я всегда шутил, что Томасу надо бы играть в наручниках – чтобы уравнять шансы. Мне он очень нравился. Я как-то научился не думать, что он преступник, видел в нем просто человека.

В 1980-е Даллас был очень суров к чернокожим, обвиняемым в убийстве: окружной прокурор Генри Уэйд дал четкое распоряжение не вводить в состав жюри представителей меньшинств. Мой знакомый юрист, который об этом рассказал, работал даже не адвокатом защиты, а государственным обвинителем, и, по его словам, судебный процесс Томаса проводился не должным образом, поскольку присяжные – одни белые – были изначально настроены враждебно.

Собравшимся у меня юристам я рассказал, что Томас вел себя очень миролюбиво и даже разрешал конфликты между другими заключенными. Обычно самые дисциплинированные заключенные как раз убийцы, у большинства из них на совести только одно преступление, причем не запланированное, а случайное. Они, как правило, не создают проблем, и Томас тоже вел себя хорошо. Он был из «стариков» – то есть пожилых заключенных, неспособных к тяжелой работе; им обычно поручают, например, прессовать жестянки для сдачи в металлолом. Жизнь в тюрьме заметно меняет людей и некоторых – в лучшую сторону. Томас больше не представлял угрозы обществу.

Юристы передали мой рассказ судье, и смертный приговор Томасу заменили пожизненным заключением. От повторного процесса он отказался, потому что его парализованная жертва дала бы против него показания.

Я никогда не спрашивал Томаса, виновен ли он. Я знал, в чем его обвиняли, и он знал, что я знаю. Хотя мне точно неизвестно, сам ли он стрелял; вероятно, Томас выгораживал свою жену Дороти. Правда, в данном случае это не главное. Важно то, что судебный процесс проводился с нарушениями. Когда Томасу заменили приговор, я очень радовался. Однако потом призадумался. «Правильно ли я поступил? Не оказал ли ему плохую услугу?» Томас никогда не выйдет из тюрьмы, его вынесут ногами вперед.