Софья Богатырева - Серебряный век в нашем доме

Дома у них я была раза два, много – три, с родителями. Но как-то, в эпоху “великого реабилитанства”, в 1956 году, зашла на минуту за компанию с Сашей Ильф, она писала дипломную работу по творчеству Юрия Олеши. Ольга Густавовна, его жена, встретила нас в радостном волнении:

– Девочки, какие женихи появились в Москве! Прямо с каторги! Лева Гумилев и Костя Богатырев. Ты, Сашенька, выйдешь за Костю Богатырева, а ты, Сонечка, за Льва Гумилева.

– Не, – перебила я непочтительно. – Лучше за Костю – я.

С чего мне взбрело перечить, по сей день не пойму. Ни того ни другого никогда не встречала, и о том и о другом много слышала лестного. Однако ведь напророчила! Константин Богатырев – вариант оказался куда как нелегкий, но Лев Николаевич Гумилев, боюсь, был бы того покруче. И вдобавок: Ахматова – во свекровях? Нет, такого бы мне и в юные годы не потянуть.

Как и все, мы видели Олешу в кафе “Националь”. Он сидел в глубине справа, за крайним столиком. К нему подходили, подсаживались, но даже в компании с собутыльником он оставался, не смешиваясь ни с кем, один. Печальным, крепко защищенным одиночеством веяло от него.

А мы ходили в “Националь” танцевать. Там была маленькая площадка, приподнятая над залом, вблизи того столика, где сидел Олеша. Мы с Костей выжидали, пока две – три корпулентные пары – “Националь” посещала солидная публика – перестанут в обнимку топтаться и пока заиграют что-нибудь зажигательно-быстрое, не для них. Поднимались не спеша. Константин, легкий в движениях, во всем артистичный, танцевал профессионально, импровизировал, выдумывал па, всякий раз новые. От меня многого не требовалось – только слушаться его и музыки, да еще выручала память об уроках в школе ритмики, где коротко училась в детстве. Мы крутились до изнеможения, до аплодисментов, до того момента, пока музыка не сменялась медленной или умолкала.

Поглощенные танцем, на Олешу мы не смотрели, да в таком ритме и не разглядишь ничего, потому не знаю, видел ли он нас или не замечал. Скорее – нет: сидел он к эстраде спиною и вряд ли удостаивал оборачиваться.

Последняя встреча с ним случилась на улице. Он остановил нас с Костей на Ордынке, был трезв, серьезен и заговорил наставительно:

– Вам нужен ребенок. Сын. Лучше – сын. Время уходит быстро. Не забывайте об этом.

Прежде, чем мы успели похвастаться, какой замечательный сын у нас растет, Олеша величественно удалился. Маленький, твердый и неприступный.

Очень мне хотелось попасть на концерт Рихтера. Что он играл, не скажу с уверенностью, но, помнится, там была моя любимая соната h-moll Листа. Каждый день после школы я отправлялась на поиски билетов, объезжала концертные кассы метро. Сначала билеты были, но слишком дорогие, моих карманных денег на них не хватало, а потом уж никаких не было. Мне тогда по случаю перехода в седьмой класс положили карманные деньги на каждый месяц, я считала честью в них укладываться, а тут, на беду, успела проесть изрядную часть на козинаках с медом. Отец сжалился и позвонил Ефиму Галантеру, директору Большого зала Консерватории: тот привечал меломанов, держал для них свой фонд. Билет оказался один, отец великодушно уступил его мне, я очутилась не по чину и не по летам в первом ряду среди самой что ни на есть почтенной публики. Но недолго там продержалась. После второго звонка подошел незнакомый дяденька, попросил уступить место “одной замечательной писательнице”: та плохо слышит и, если чуть дальше, концерт для нее пропадет. Замечательная писательница скрывалась за спиной дядечки, мне было видно лишь то, что выступало по бокам. Я послушно вскочила, знаменитость высунулась, я ее узнала: отец как-то при мне беседовал с нею в Доме литераторов.

– Знаешь, кто это? Мариэтта Шагинян, собственной персоной! – торжественно провозгласил дяденька.

– Знаю, – сказала я, улыбаясь со всей вежливостью.

– Я тебе подарю в благодарность свою книжку, – пообещала знаменитость, громоздко устраиваясь в моем кресле.

– Спасибо, у нас есть, – отвечала я.

– Я подарю тебе свою книжку с автографом , – уточнила она, напирая на последнее слово и тем подчеркивая щедрость награды.

– Спасибо, у нас есть, – сказала я и поплелась вглубь партера на место, указанное в ее билете.

– Какая добрая девочка, – умилился мне вслед дяденька.

– Лгунья! – припечатала Шагинян.

Я успела отойти и не расслышала, что он ей говорил, может быть, в мою защиту, но гневный голос Мариэтты Сергеевны разнесся на весь притихший перед началом концерта зал:

– Нет, не фантазерка, а лгунья! Нет, не пройдет с годами! Нет, это не юный возраст, это лживый характер. Знает она меня! Книжки у нее есть! Ав-то-гра-фы!!!

Еще и ножкой, судя по звуку, притопнула.

Пробираясь вдоль чужих коленей в середину ряда, я окаменела, а те, кому положено было бы окружать знаменитость, если бы она заняла место согласно купленному билету, на меня сначала уставились, но – консерваторская публика! – тут же и отвернулись деликатно.

А книжек Мариэтты Шагинян с автографами было у нас дома – завались! Отличалась она завидной плодовитостью и каждое новое сочинение аккуратно присылала моему отцу, литературному критику, с любезной дарственной надписью. Спросила бы, как меня зовут, не пришлось бы гневаться. Но она не догадалась, а я, в силу строгого домашнего воспитания, никак не могла позволить себе назваться, ибо усвоила, что, беседуя со старшими, следует четко и учтиво отвечать на вопросы, а лезть к ним с разговорами или, хуже того, набиваться в знакомые – верх неприличия.

Только когда по Москве стал ходить стишок:

– я утешилась и почувствовала себя отомщенной.

В шестидесятых годах было в Москве такое удивительное место – дом Ивана Дмитриевича Рожанского и Наталии Владимировны Кинд. Уж не знаю, какое тут подошло бы определение. Салон? Да, конечно, салон, только – больше, чем салон. Явление общественной жизни в пору, когда ни общества, ни жизни в полном смысле этого слова в стране не наблюдалось.

По четвергам собирались приглашенные послушать музыку. Программы, бисерным почерком аккуратно написанные от руки и вложенные в изящные конвертики, рассылались Иваном Дмитриевичем заблаговременно. Перед началом произносил он краткое вступительное слово, объясняя, с чем намерен нас познакомить. Дождавшись полной тишины, включал свой “Грюндиг”, большую редкость по тем временам.

Главное происходило после концерта. Кое-кто, рассыпавшись в благодарностях, уходил, а оставшиеся, перебравшись в столовую, налегая на вино и бутерброды, предавались беседам . В бессловесное время, в империи, где слово превратилось в свою противоположность и служило не выражению мысли, а способом ее сокрытия, где интеллигентность почиталась слабостью, а не достоинством, собрание высокообразованных интеллектуалов было редкостью почище “Грюндига”. Я была там моложе всех, и после каждого “четверга” мне приходилось всю неделю рыться в энциклопедиях, библиотечных каталогах и книгах в надежде составить свое представление о том и о тех, чьи имена с такой легкостью перелетали из уст в уста в элегантной столовой Рожанских. За год до знакомства с этим домом меня по причине еврейского происхождения не приняли в аспирантуру Московского университета. Бог послал мне Рожанских – думаю, тут мне посчастливилось почерпнуть знаний не меньше, а то и больше, чем мог бы дать тогдашний филологический факультет.