Софья Богатырева - Серебряный век в нашем доме

Тут я каждую дачу знаю наизусть изнутри и снаружи. В № 1 живут Иван Халтурин и Вера Смирнова, в № 3 – Женя и Алена Пастернаки, в № 4 – Кома Иванов, в № 5, андрониковской, зимовал когда-то Валя Берестов. Только в № 2 я никогда не бывала – там обитает член правительства, академик, глава Союза cоветских писателей, Герой Социалистического Труда, лауреат Сталинской премии и прочая и прочая – Константин Александрович Федин.

Никто больше не говорит о нем как о писателе. Теперь не услышишь: “Федин на писал”, теперь говорят: “Федин под писал”. Подписывает он разные вещи: иной раз – нормальные (просьбу о жилье для неимущей писательницы), другой раз – чудовищные: запрет на публикацию “Ракового корпуса” Солженицына. Все знают, сколь неблаговидную роль сыграл он в трагедии своего соседа и доброго друга Бориса Пастернака. Виктор Шкловский называет его “чучело орла” и еще “Томас Манн для домохозяек”.

С дороги я могу разглядеть его в саду. Внешне он мало изменился. Мне хочется окликнуть его, напомнить чистопольские дни и поблагодарить за подушечки , о которых никогда не забуду. Но он стоит далеко от изгороди, почти у самого дома. Минута – и он поднимается на крыльцо, исчезает из виду. Время для новой встречи упущено. Время прошлых встреч ушло. Я испытываю грусть и облегчение. Иду дальше своей дорогой к моим друзьям.

Но в душе мне хочется верить, что ничто не исчезло бесследно, что в том важном чиновнике не умер талантливый яркий писатель, член знаменитого содружества “Серапионовых братьев”, честный бытописатель, автор романов “Города и годы” и “Братья”, смелый мемуарист, поведавший правду о Максиме Горьком, а также добрый волшебник моего детства, хранивший в кармане липкие конфеты для голодных детей военного времени. Потому что я точно знаю: тот перепачканный уличной грязью голодный заморыш живет во мне по сей день.

Школу я ненавидела – до тошноты, до слез, до отчаяния. Но – куда денешься – ходила туда. Не каждый день и даже не каждый год, но ходила. А тут такая тоска напала, сил нет! Снаружи солнце светит, люди мелькают, трамваи бегают, жизнь проходит, а ты сиди в клетке, как попка-дурак. Нет, не могу. Сидите сами, кому охота. Подошла к учительнице отпрашиваться: “Голова болит”. Сроду голова у меня не болела, но, слышала, другие девочки жаловались, помогало. Учительница – не я! – от наглого моего вранья залилась краской, отводя глаза, отпустила.

Домой я неслась стремглав, размахивая над головой портфелем, упиваясь свободой и даже слегка повизгивая в предчувствии необычайного.

Не подвело предчувствие! У нас дома на диване в столовой лежал незнакомец. Он лежал на нашем зеленом плюшевом диване в пальто, в ботинках и в шляпе, помнится, даже с тростью. Шляпа от непривычного для нее положения слегка замялась сзади и съехала владельцу на лоб спереди. Глаза пришелец держал закрытыми, но видно было, что не спит.

Отец, ни при каких обстоятельствах не изменявший строгости петербургских манер, церемонно к нему обратился:

– Юрий Карлович, я хотел бы представить вам мою дочь.

Один глаз открылся, глянул без интереса:

– Не стоит. Пусть думает, что я – Павленко.

Глаз закрылся. Отец невозмутимо продолжал процедуру знакомства.

– А это – Юрий Карлович Олеша. Ты знаешь, кто он.

– Нет. (Пауза.) Она. (Пауза.) Не. (Пауза.) Знает, – веско с расстановкой заверил гость.

– Знаю!!! – завопила я в восторге от происходящего. – Я знаю! Я читала!

Глаза в ответ зашевелились. Тот, что поближе, приоткрылся на щелочку. Другой, тот, что со стороны диванной спинки, подергался и перестал. Вступил голос, осведомился:

– Что ты читала? Что ты читала – Олеши? Олеши, а не Павленко.

Чтобы не ударить в грязь лицом, пришлось принести в жертву любимых “Трех толстяков” и ответить солидности ради с достоинством:

– “Зависть”. Я читала роман Юрия Олеши “Зависть”.

Ура, оба глаза открылись! Один поуже, второй пошире. Скользнули по моему лицу, двинулись вбок, потом вверх, уставились на отца:

– Саня, – строго произнес Юрий Карлович, – вы плохо воспитываете свою дочь. Читает невесть что. Черт знает что читает! Возмутительно.

Он опустил на пол трость (ну конечно, была трость, теперь помню точно), тяжело, на правую сторону скособочившись, оперся на нее, поднялся и насупленно, на нас не глядя, направился в прихожую. Отец отворил дверь, Олеша вышел, дверь захлопнулась.

– Папа, – ахнула я, – ну зачем ты его отпустил?! Он такой… – У меня не нашлось слов сказать: какой.

– Затем, что он пьян, – сухо ответил отец.

Потом я нередко встречала Олешу в окрестностях Лаврушинского. Он меня запомнил, расспрашивал, что читаю, в отличие от остальных взрослых никогда не осведомлялся о школе. Иной раз, завидев, предупреждающе поднимал ладонь:

– Не подходи, я пьяный.

По его писательскому дому ходила байка, рассказывали многие и всегда одинаково: “Звонок в квартиру. Открываю. Олеша. «Можете мне дать, – спрашивает, – 50 копеек?» – «Юрий Карлович, возьмите рубль (два, пять, десять – цифры менялись в зависимости от имущественного положения рассказчика, а до денежной реформы 1947 года были крупнее в десять раз)». Олеша строго: «Я сказал: 50 копеек»”. 50 копеек стоила пачка замороженных пельменей, которые продавались на лотках у метро.

Верить россказням (как я их про себя называла) мне не хотелось, я и не верила, пока однажды не пришлось услышать своими ушами. В тот раз Ю.К. позвонил в дверь Ивана Халтурина и Веры Смирновой, когда я была у них. Беседовал Олеша с Иваном Игнатьевичем, тот и вручил ему дань после долгих настойчивых, но бесполезных уговоров войти внутрь хоть на чашку чаю и взять сумму крупнее. Видеть я ничего не видела, но голоса из прихожей доносились отчетливо. Тон у Халтурина был просительный, у Олеши – высокомерный, “шляхетский”. Позднее под большим секретом (теперь уж можно его не хранить, мелькал в печати) Саша Ильф рассказала мне, как Олеша отбирал у нее, одиннадцатилетней, деньги: мама давала ей на завтрак в школе, а ему требовалось на опохмел.

У нас Юрий Карлович появлялся нечасто, обычно вместе с ближайшим другом моего отца, Иваном Халтуриным. Как-то отыскали они в замоскворецкой пивной необычайно красивую, по их словам, женщину, которую окрестили Мадонной-в-Вешняках. “Мадонной” они восхищались платонически, как моделью для художника, и ежедневно ходили любоваться, поклоняться, но и пива хлебнуть заодно, разумеется. Однажды я увязалась за ними. Мы оказались у грязной двери пивной в Вешняковском переулке. Внутрь меня не пустили, но, расплющив нос об оконное стекло, прижав ладони к вискам, защищаясь от света и не оборачиваясь на реплики за спиной (“Девочка, тебе не стыдно? Ты куда пришла? Ты за кем там подглядываешь? Вот в школу бы сообщить…”), можно было разглядеть, как здоровенная рыжеволосая бабища нацеживает громадные кружки и раздает их мужикам, защищенная от их лап высокой стойкой и своими могучими бицепсами. Это и была она, несравненная. Когда на обратном пути я не сумела должным образом высказаться о ее неотразимости, мне объяснили, что я ничего не смыслю в женской красоте. Похоже, так оно и было.