Софья Богатырева - Серебряный век в нашем доме

Впрочем, некий вопрос меня занимал, и задавала я его не единожды: сколько языков он знает? Ужасно мне тогда хотелось услышать: сто. Но ни этой, ни иной цифры я так и не дождалась: мне объяснили, что понятие “знать язык” не однозначно, включает в себя множество компонентов, а потому и нет смысла заниматься арифметикой. Все-таки пусть не столь научно обоснованный, но простой, на житейском уровне ответ нашла в конце концов на пожелтевшем листке “Учета кадров”, хранящемся вместе с дядиной автобиографией. В графе “Какими языками владеет” бисерным почерком дядюшки называлась лишь малая толика их, те, что поместились на узком клочке: “английский, немецкий, французский, итальянский, испанский и (скромно) все славянские”. Для перечисления языков других континентов места не хватило.

Летом 1943 года мы с мамой коротко жили в дядисережиной и тетинюриной квартире в Столешниковом переулке, пока на скорую руку восстанавливали полуразбомбленную нашу в Руновском, а дядя и тетя еще оставались в Малмыже, в эвакуации. Я и потом часто забегала к ним после школы без дела и повода. Дядя Сережа всегда отрывался от работы, чтобы побеседовать и непременно выпить со мной чашку чаю. Однажды, вскоре после войны, училась я тогда в пятом или шестом, заглянула днем без спроса и предупреждения. Анна Васильевна пригласила к чаю, но тут дядюшка обнаружил, что в доме нет конфет, а в программу наших с ним чаепитий неизменно включалась конфета “трюфель”, редчайшее и ценнейшее в те нищие годы лакомство. Дядюшка не мог примириться с нарушением традиций, вместе со мной спустился в кондитерскую – самая знаменитая из сохранившихся в Москве располагалась в том же Столешникове, в соседнем доме. В безлюдном по причине недоступных цен помещении продавщица, не поднимаясь с табуретки, буркнула, что “трюфелей” в продаже нет, хотя они весомой стройной пирамидкой наполняли одну из вазочек за ее спиной, как раз на уровне моих глаз. Я их углядела и дяде на них указала.

– Что же вы вводите людей в заблуждение? – строгим учительским тоном осведомился С.И.

– Куда? – простодушно осведомилась продавщица. – Я, дед, никого не водила, скажет тоже!

– Меня вы ввели в заблуждение, – наставительно повторил С.И. И продолжал тем же лекторским тоном: – Заб-луж-дение! От “заблудиться”, ошибиться. Ввести в заблуждение – это значит: дать неверные сведения.

Я пропадала от стыда, жалко было дядюшку! Что ж он ставит себя в смешное положение? Не видит разве, что деваха со скуки над ним потешается? Тут надо не разговоры разговаривать, а осадить: не смей, дура, людей обманывать! “Дура”, положим, для дядюшки слишком крепко, “дуру” можно и пропустить. Ан нет, продолжает, не замечая ее ухмылки, втолковывать свое “заблуждение”, отчетливо и терпеливо, и так и эдак поворачивая слово, объясняя смысл и происхождение, пока не добивается отклика:

– Заблужение? – произносит неуверенно девица.

– Вот-вот, – ободряет и поправляет С.И. – Заб-луж-ДЕние!

Он подбирает с прилавка крохотный кулечек, церемонно благодарит и, взяв меня за руку, не спеша удаляется. Я оборачиваюсь в надежде деваху “испепелить грозным взглядом” и “облить презрением”, как поступали в таких случаях герои прочитанных книг, но она оказывается проворнее: успевает на прощание покрутить пальцем у виска. Даже драгоценные трюфели не стоили такого унижения! Я приняла решение к ним не притрагиваться, но, признаюсь, зарока не выдержала.

В одно из недавних посещений Москвы, собираясь в гости к приятельнице, я зашла в ту же знаменитую кондитерскую, спросила трюфели, к которым сохранила благодарную любовь, услышала, что сейчас принесут. Через некоторое время продавщица вернулась из подсобки со словами:

– Извините, что ввела вас в заблуждение, но они у нас, оказывается, закончились. – И после паузы, другим тоном: – Простите, а чему вы смеетесь?

Я и не заметила, что смеюсь, но я, правда, так обрадовалась! Я просто торжествовала! В извинениях продавщицы мне слышались фанфары в честь дядисережиной победы: недаром он и ему подобные не упускали случая дать урок правильной русской речи и, что с тем тесно связано, урок цивилизованного общения между людьми!

Окончить школу меня угораздило в 1950 году, как раз в пору бурного расцвета государственного антисемитизма, но сколько мне ни втолковывали, что двери Московского университета, несмотря на золотую медаль – будь их хоть дюжина! – для меня закрыты, я все-таки подала документы на филологический факультет. С фамилией Бернштейн (тоже была путаница: все школьные документы, включая золотую медаль, были у меня на Ивич, а “свидетельство о рождении, выписанное до того, как отец присоединил к фамилии литературное имя, – на Бернштейн) и записью “еврейка” в злополучной пятой графе! Вот, кстати, повод вспомнить добрым словом начальника паспортного стола в одной из милиций Замоскворечья! Выписывая мне паспорт, спросил полуутвердительно: “Я тебе напишу «русская»”? – “Не, не стоит”, – помотала я головой в ответ. В душе и в уме я себя ощущала и считала русской, Россию – родиной, русскую литературу намеревалась сделать профессией, но отрекаться от гонимых – язык не повернулся: стыдно. Своим отказом много куда закрыла двери в будущем, начиная с аспирантуры, но ни разу, честное слово, о том не пожалела – иначе пришлось бы всю оставшуюся жизнь мучиться совестью. А вот добротой милицейского начальника в голубых погонах восхищаюсь по сей день.

Незадолго до собеседования (медалистов в МГУ тогда принимали без экзаменов, но нам полагалось пройти собеседование, что таило больше опасностей, чем рутинный экзамен, и могло обернуться куда хуже: полный произвол, никаких правил и никаких возможностей для апелляции) в университете, где я обречена была на провал, 20 июня в газете “Правда” появилась статья Сталина, осуждавшая марризм еще суровее, чем это делал Сергей Бернштейн, за осуждение Марра изгнанный из МГУ и чуть ли не в тот же день восстановленный. А приемная комиссия в состоянии шока зачислила меня в ряды студентов, правда, не на русское отделение, куда я стремилась, а на иллюзорное отделение логики и психологии: туда запихивали медалистов с сомнительными анкетами, когда принять было бы, по мнению начальства, неприлично, а не принять, согласно правилам, никак не возможно.

В первый день занятий подошел ко мне великолепный рыжий парень в лыжном костюме и осведомился высокомерно:

– Меня приняли, потому что я гений, а тебя за что?

Это был Игорь Мельчук, зачисленный тоже не туда, куда подавал документы, а на непопулярное отделение испанского языка, что, как известно, в дальнейшем не помешало его блестящим научным успехам.