Софья Богатырева - Серебряный век в нашем доме

Иван Тимофеевич Ротар (1873–1905) был исключительной личностью, он сыграл яркую роль как в русской, так и в украинской культуре, в духовной и общественной жизни своих современников. Ничего этого я не знала (“мы ленивы и нелюбопытны”), помнила одну лишь фамилию и без особых надежд заглянула в интернет. Тот предположил, что мне требуется узнать, что такое ротор (“ротор, или вихрь – векторный дифференциальный оператор над векторным полем”), предоставил кучу сведений о компаниях с таким названием и чуть меньше – о людях, малопочтенные имена-прозвища которых (Витек и Людка) не оставляли сомнений в том, что к семье моего дядюшки они не могли иметь отношения. Иван Ротар мелькнул где-то на 25 странице и с первых слов ужасно мне понравился. Так хотелось, чтобы он оказался тем, кого я разыскивала! Годы жизни не совсем подходили (староват!), но профессия была самая та: учитель, филолог. Единственное его сочинение, упомянутое в Google , раздобыть на американском Западе было бы затруднительно, но в одной из ссылок значилось имя Бориса Успенского, хорошо знакомого мне по московским временам. Я позвонила ему в Рим, спросила о Ротаре.

– Какой Ротар? Ваш родственник? – осведомился Борис Андреевич, ответив своим вопросом на мой. И с большой похвалой отозвался о работе Ивана Ротара, посвященной Епифанию Славинецкому.

Бабушке Полине не было дела до Епифания Славинецкого и высокого авторитета Ивана Ротара на Кубани. Она была в отчаянии, разочарование терзало ее. Любимый сын, надежда и опора, который обещал так много, блестящий молодой ученый, красавец (уж она-то знала, как он может быть хорош, коли сбреет свою нелепую бороду) женится – на ком? На вдове, гувернантке, только что не прислуге! Принцесса, да еще не каждая, достойна была бы подобного жениха! С принцессой, надо признать, у Анны Васильевны и впрямь было мало общего: она была рослая, костистая, с крупными, резкими и, на мой глаз, не очень-то красивыми чертами лица. В качестве свадебного подарка разгневанная бабушка преподнесла невестке какие-то щетки для кухонных надобностей – правда, изысканные, дорогие, с посеребренными ручками.

Когда я с запоздалым интересом и естественным вниманием читала с трудом найденные воспоминания об Иване Ротаре (что стоило узнать о нем из первоисточника, расспросив поподробнее тетю Нюру, – но, увы, стремление проникнуть в прошлое семьи прорезается с годами, в юности ему нет места), кое-что показалось мне знакомым: в описании жилища Ротаров я узнала кабинет Сергея Игнатьевича! Вот по какому образцу он был распланирован и обставлен. Не думаю, что мой дядюшка о том догадывался. Мне кажется, что брак Сергея Бернштейна с Анной Ротар, который, насколько могу судить по детским, пропущенным сквозь нынешнее восприятие воспоминаниям, оказался гармоничным и счастливым, в какой-то мере счастьем своим обязан был благородному самоотверженному учителю и просветителю Ивану Ротару, внушившему юной Ганне, будущей Анне Васильевне, свои твердые представления о нравственных ценностях и обязанностях человека в мире, в точности совпадавшие с принципами Сергея Игнатьевича.

Глубокое уважение друг к другу насыщало воздух дома, окрашивало каждый жест и каждое слово. Анна Васильевна была столь же классической учительницей образца XIX века, как дядюшка – классическим профессором того же времени с присущей созданному литературой и анекдотами типу: погруженностью в свою науку, рассеянностью и беспомощностью в житейских делах.

Крепкая и ловкая в домашней работе, собранная, неулыбчивая, деловитая, Анна Васильевна держалась прямо, говорила четко и строго, я ее слегка побаивалась, и мне как-то везло все свои немногочисленные проступки “хорошей девочки” совершать так, что именно ей они становились известны. Уж не знаю, берегла ли она дядюшку или все-таки жаловалась ему на меня. Мужа Анна Васильевна окружила педантичной заботой, охраняла от малейшего беспокойства: никто и ничто не должно было мешать его науке. Дядя же высоко ценил и почитал ее. Когда мой отец женился, а мою будущую матушку, тоже Анну, как и Анну Васильевну, в семье называли Нюрой (в том поколении почти все Анны были Нюрами, как в нашем – Анями, а в поколении наших детей – Анютами), Сергей Игнатьевич церемонно объявил, что таким образом он может обращаться только к одной, единственной в его жизни женщине, а посему невестку станет величать по имени-отчеству, чего и держался в дальнейшем неукоснительно. Мой отец, не столь щепетильный в данном вопросе, для Анны Васильевны еще в гимназические свои годы придумал сокращение, промежуточное между официальным обращением и прозвищем, сократив ее имя-отчество до складного и звучного Ансиль; с его легкой руки так ее потом называли близкие. К чести бабушки надо сказать, что со временем она оценила достоинства невестки, прониклась к ней уважением и если не любовью, то уж точно искренней симпатией. Они долгие годы жили под одной крышей и неплохо ладили.

Родных детей у дяди Сережи и тети Нюры не было, но в доме – тоже на старинный манер – постоянно жили воспитанницы, дальние родственницы Анны Васильевны. Им давали образование, они выходили замуж, и каждая первенца в честь дяди называла Сергеем. Это – на моей памяти. А до того…

Имя Женя произносили в нашем доме вполголоса, всегда в неуловимой для меня связи с дядей Сережей и тетей Нюрой и только в их отсутствие. Никто не потрудился объяснить мне суть дела: берегли. Приходилось довольствоваться недомолвками и складывать картину, как пазл, прилаживая один к другому разномастные отрывки из проговорок взрослых. Лучше бы они остались порознь, однако слова “Женя”, “мальчишки”, “Москва-река”, “письмо” в конце концов собрались воедино: Женя, беспризорник, взятый на воспитание и усыновленный Сергеем Игнатьевичем и Анной Васильевной, в жаркий летний день, нарушив запрет, тайком убежал с мальчишками купаться на берег Москвы-реки. Его затянуло в омут, ребята со страху разбежались. Женя утонул. Приемные родители узнали о гибели сына из письма, подброшенного в их почтовый ящик.

Сергей Игнатьевич любил детей. Я помню, как много он занимался со мной, как играл с сыновьями своих воспитанниц, Сережками-младшими. Мое положение – единственной племянницы – было благодарным. Он меня искренне любил и всегда радовался моему приходу. Вот бы мне сидеть у его ног, задавать вопросы и слушать, а потом бежать домой и записывать каждое слово! Увы, ничего этого не было. То есть мизансцена-то как раз была: я в самом деле всегда устраивалась на низенькой скамеечке подле его вольтеровского кресла, но не вопросы задавала и не слушала, а трещала, рассказывая ему забавные истории сначала из школьной, позднее – из студенческой жизни, выбирая те, что понелепее, а иные, грешным делом, сочиняла специально для него: он так чудесно смеялся, охотно и весело! Серьезные наши разговоры частенько крутились вокруг педагогики: С.И. очень серьезно и аргументированно защищал от меня учителей, на которых я в ранние годы частенько жаловалась, попутно рассуждая о различии методов преподавания в средней и высшей школе.