Софья Богатырева - Серебряный век в нашем доме

В “Воспоминаниях” Н.Я. Мандельштам есть такой эпизод: “Раз, когда мы сидели у Шкловских, пришел Саня Бернштейн (Ивич) и позвал нас ночевать к себе. Там прыгала крошечная девочка «Заяц»; уютная Нюра, жена Сани, угощала нас чаем и болтала. Худой, хрупкий, балованный Саня с виду никак не казался храбрым человеком, но он шел по улице, посвистывая как ни в чем не бывало, и нес всякую чепуху о литературе, словно ничего не случилось и он не собирался спрятать у себя в квартире страшных государственных преступников – меня и О.М. Так же спокойно он взял в 1948 году у Евгения Яковлевича рукописи О.М. и сохранил их. А его брат, Сергей Игнатьевич Бернштейн, прятал в 1937–1938 годах другого преступника – Виктора Владимировича Виноградова, которому была запрещена из-за судимости Москва” [118] Мандельштам Н. Воспоминания, М., 1989. С. 332–333. .

О том, как Мандельштамы ночевали у нас, я, к стыду своему, почти ничего не могу рассказать и к словам Надежды Яковлевны мало что могла бы добавить. Девочка Заяц, пишущая сейчас эти строки, о великом событии, случившемся в начале ее жизни, сохранила самые туманные воспоминания. Мама рассказывала, что Осип Эмильевич играл со мной в тот вечер и даже пообещал подарить мне стихотворение ко дню рождения – в это легко поверить: Надежда Яковлевна не раз упоминает о том, что поэт любил детей и всегда обращал на них внимание. Удивил меня глагол “прыгала”: в моей памяти сохранилась четкая иерархия отношений к взрослым, к знакомым родителей, которой я придерживалась в детстве. “Прыгать”, крепко вцепившись в локти гостя, чтобы на лету на мгновение сравняться с ним ростом, означало высшую степень восторга и выпадало на долю только самых близких, самых дорогих мне посетителей в знак особого к ним расположения. Не правда ли, любопытно, что О.Э., впервые появившийся в доме, шестилетним ребенком инстинктивно воспринимался как “свой”? Насколько могу судить, Мандельштамы посетили наш дом в марте, коль скоро зашла речь о подарке к моему дню рождения, который приходился на 19 число того же месяца.

А вот появление в нашем доме Надежды Мандельштам запомнилось навсегда: Надежда Яковлевна меня поразила. Она была первым человеком, который обратился ко мне на “вы”. Она учинила мне унизительный экзамен по английскому языку и безжалостно высмеяла мое невежество. Она сообщила доверительно, что “русскую литературу изучала в постели”. Похоже, это тоже был экзамен – на степень “кисейности” (существовало тогда расхожее выражение “кисейная барышня”, обозначавшее изнеженную, чрезмерно стыдливую и мало что понимающую девицу, звучало оно оскорбительно). Я и тут провалилась: покраснела самым жалким образом. Нет, не от “кисейности”, а от того, что не поверила: она ведь была так бесповоротно, так безнадежно стара – ей было за сорок ! По моим тогдашним понятиям, говорить о любви и “постельных” отношениях в таком преклонном возрасте было ужас как неприлично. В тринадцатилетней голове не умещалась мысль о том, что когда-то она могла быть молодой: для меня существовало тогда только будущее время, отчасти настоящее (менее интересное и значительное), а прошедшего как бы не было вовсе – воображение туда не проникало. Мир возник недавно, лет десять тому назад, и все вокруг оставались примерно такими, какими были всегда: взрослые, в отличие от нас, детей, мало менялись с годами.

Впрочем, насмешки, английский и “постель” мало что значили по сравнению с тем, что она была – своя . Лишь это одно было важно. Мир в ту пору четко распадался на две неравные части: дом – и все остальное, что было не дом . Между ними существовали четко усвоенные отношения: любая информация снаружи могла беспрепятственно проникать в дом , но ни одно слово, сказанное дома , не смело выйти за его стены. Из дома не разрешалось выносить листки, отпечатанные на машинке или написанные от руки. Не следовало называть вне дома имена тех, кто бывал дома , особенно тех, кто оставался ночевать. Никакого надлома в душе и раздвоения личности эти запреты не порождали. Мы, дети, усваивали их без труда, как непреложный закон мироздания или как правила игры “в классики”, где нельзя наступать на проведенную мелом черту.

Надежда Яковлевна Мандельштам вошла в дом и сразу стала его частью. Редким, но значительным гостем. Вместе с нею пришло слово Архив , на долгие годы ставшее ключевым. Оно произносилось нечасто, но его постоянно “держали в уме”.

На Руси издавна существовали жены-переписчицы, супруги и подруги поэтов и прозаиков. Историки литературы не забывают помянуть их то добрым, то недобрым словом. Жены-хранительницы, вдовы-хранительницы – порождение времен террора, создание советского режима. Их роль в истории культуры велика и почетна, в умах потомков им уготовано место рядом с декабристками, им посвящают и будут посвящать стихи, романы, исследования. На их долю выпала двойная задача, которую уяснить в будущем будет нелегко: не только переписывать, но главное – прятать, ибо хранить в сталинские времена означало скрывать , а действие это сопрягалось с понятиями опасность и тайна . Все знают, сколько раз Софья Андреевна Толстая переписывала “Войну и мир”, но никому не придет в голову осведомляться, где она держала автографы и копии: в старых ботиках, в кастрюлях или на дне корзинки для овощей, что веком позднее приходилось делать женам и вдовам творцов шедевров русской поэзии и прозы.

В ряду вдов-хранительниц Надежде Яковлевне Мандельштам принадлежит одно из первейших мест, и книги о ней, по счастью, написаны: она сама стала их автором. Но кое-что добавить к ним и кое-что уточнить можем и мы, младшие ее современники. В частности, о том, как архив Осипа Эмильевича Мандельштама оказался в нашем доме, Надежда Яковлевна в поздние годы рассказывала не совсем так, как в “Воспоминаниях”, и дату называла другую: не 1948-й, а 1946 год. С моими воспоминаниями совпадает второй вариант.

В годы Великой Отечественной войны государство, занятое проблемой собственного выживания, почти оставило в покое вдову поэта, и ей в эвакуации удалось соединить в своих руках большую часть стихов и прозы Осипа Мандельштама: “В Ташкенте у меня собрались все рукописи. <���…> Я сначала спокойно держала их у себя, отдавая на хранение только «альбомы», но брали их, впрочем, неохотно. <���…> Но к концу войны атмосфера стала сгущаться” [119] Мандельштам Н . Собр. соч. в 2 т. Т. 2. М., Гонзо, 2014. С. 854–855. .

В ответ на сгущение атмосферы Надежда Яковлевна, встревоженная явными признаками слежки, собирает стихи Мандельштама – автографы и машинопись, а также записи, в разное время сделанные ею, и передает их Анне Андреевне Ахматовой, когда та покидает Ташкент. Анна Андреевна улетела в Москву 15 мая 1944 года [120] Хейт А. Анна Ахматова. Поэтическое странствие. Дневники, воспоминания, письма А. Ахматовой. М., Радуга, 1991. С. 148. , вместе с нею туда переместилась большая часть архива Осипа Мандельштама. Привезенные ею бумаги Анна Андреевна поместила у Эммы Григорьевны Герштейн [121] Герштейн Эмма Григорьевна (1903–2002) – историк литературы, автор трудов, посвященных творчеству М.Ю. Лермонтова, мемуарист. , где они находились в течение двух с лишним последующих лет. До августа 1946-го включительно.