Софья Богатырева - Серебряный век в нашем доме

“…Молодой человек приятной наружности стоял, преклонив одно колено, перед молодой девушкой и клялся.

– Жить я без вас не могу, моя дорогая! Клянусь вам! – задыхался он. – С тех пор, как я увидел вас, я потерял покой! Дорогая моя, скажите мне… скажите… Да или нет?

Девушка открыла ротик, чтобы ответить, но в это время в дверях показалась голова ее брата…”

Грех пересказывать Чехова, но, хотя весь рассказ уместился на одной странице, еще большей краткости ради, в двух словах: голова брата, пробормотав извинения, предупреждает: “Держи язык за зубами… Поберегись сказать что-нибудь лишнее. <���…> Объясняйся с ним, выходи за него замуж, но ради бога будь осторожна… Я знаю этого субъекта… <���…> Сейчас же донесет, ежели что…” Девушка “ответила молодому человеку «да» <���…> но была осторожна: говорила только о любви”. Это “говорила только о любви” сразу стало неким жутковатым правилом, которому приходилось следовать в начале юности, знамением не только чеховского, но и нашего времени. Детям тех семей, где верили газетам и старались закрывать глаза на происходящее в стране, жилось легче. Но я им не завидовала.

Дата 1948 год, указанная Н.Я. Мандельштам в “Воспоминаниях” как время передачи Архива в нашу семью, по-видимому, контаминация: в тот год ее брат, Евгений Яковлевич Хазин, передал моему отцу свои бумаги. Он пришел к нам неожиданно, без предупреждения и церемонно произнес:

– Может быть, вы скажете, Саня, что это dйmodй , но я дважды на этой неделе встретил у своего дома В. и решил подстраховаться, подготовиться к незваным гостям.

(У писателя В. была репутация осведомителя.)

Отец малость удивился, но принял на хранение и эти бумаги.

Как долго архив находился у Сергея Игнатьевича Бернштейна, точно сказать я не смогу, по моим воспоминаниям, он всегда хранился в нашем доме, должно быть, тут же и переселился к моему отцу, по возвращении с дачи в город: видимо, братья сочли это место более надежным. Сергей Бернштейн был человеком науки настолько, что в реальную жизнь почти не заглядывал. Все, что касается бытовых забот, брала на себя его жена Анна Васильевна; дела, связанные с книгами, публикациями, даже заполнением обязательных служебных анкет и прочей “бумажной работой”, входили в компетенцию младшего брата, который на таком фоне выглядел чуть ли не практичным человеком. Сыграли роль и житейские соображения: у нас было спокойнее. Сергей Игнатьевич с аспирантами и студентами работал по большей части дома, ежедневно два – три человека приходили к нему на консультацию, а нашу квартиру посещали только “свои”. Естественно, что при таком раскладе хранение архива Осипа Мандельштама больше подходило моему отцу, чем дяде. Кроме того, стихи требовалось немедленно перепечатать: бесценные автографы – для того, чтобы не дотрагиваться до них лишний раз, а сделанные от руки записи поздних стихов – для работы, которая началась со следующего приезда Надежды Яковлевны. У нас была пишущая машинка, и моя мама прекрасно владела ею. В сороковых годах прошлого века далеко не в каждом доме водилась такая роскошь, у дяди машинки не было, а о ксероксах-сканерах-принтерах и прочей технике, без которой мы не можем сейчас обойтись, в те годы и слыхом не слыхивали.

Сергей Игнатьевич оставался активным участником хранения, рабочие встречи с Надеждой Яковлевной происходили с его участием, для себя же он собственноручно изготовил дубликат: переписал все стихи с листочков, принесенных Надеждой Яковлевной, помимо того, у него оставались те несколько автографов, что в двадцатые годы были подарены ему поэтом. Уточнить дату для того и нужно было, чтобы узнать, что лежало в папке поначалу, к тому времени, когда она у нас появилась, – тут одних воспоминаний недостаточно.

Архив Осипа Мандельштама Надежда Яковлевна называет “кучкой стихов”, иногда – “горсткой”, подчеркивая его невесомость и хрупкость. Иногда в ее воспоминаниях фигурирует “чемодан с рукописями”. Только в “Третьей книге”, в очерке “Архив” (1967), появляется – “папка”. Вот она-то, толстая папка скучного серого цвета, закрытая с трех сторон и с трех сторон туго затянутая такими же скучными серыми шнурками, и поселилась у нас. Она была самым драгоценным предметом в доме, ее окружала какая-то трепетная забота. Благоговение.

Какой тайник можно соорудить в московской квартире, где нет ни подвала, ни чердака, зато имеются бдительные соседи, следящие за каждым вашим шагом и чутко улавливающие обрывки ваших разговоров? Ничего надежнее ящика письменного стола придумать не удалось.

Никто специально не предупреждал о том, что до папки нельзя дотрагиваться, – это само собой разумелось. Увы, я нарушала запрет! Оставшись дома в одиночестве и честно, с мылом, вымыв руки, да еще расстелив на письменном столе карту полушарий – ее глянцевитая белая изнанка казалась особенно надежно чистой, замирая от ужаса (придут – застанут!) и радостного предчувствия (сейчас прочту!), доставала из отцовского письменного стола (левая тумба, третий сверху ящик) запретную папку и развязывала неподатливые со страху шнурки. К тому времени, когда к ящику подобрали ключи (в доме никогда ничего не запирали и ключей не держали из принципа), я знала наизусть изрядную часть стихов.

Ключ от секретного ящика получить не удалось – это было обидно и оскорбительно, хотя и заслуженно. Отец всегда доверял мне и очень рано стал обращаться как со взрослой. По сей день не знаю, чем была вызвана непривычная строгость. Может быть, он догадался о тайных набегах на Архив? Теперь могу сказать: так мне и надо! Но тогда я жутко возмутилась и отправилась искать справедливости к дяде, Сергею Игнатьевичу.

У дядюшки была своеобразная манера хранить запрещенную литературу – он держал ее на виду. Его колоссальная лингвистическая библиотека занимала три с половиной стены просторного кабинета, да еще аппендиксом вылезала на середину комнаты. Крамольные рукописи и книги мирно стояли на полках среди своих легальных собратьев – только в чужой одежке.

Сергей Игнатьевич в своих владениях ориентировался в совершенстве: ему и минуты не требовалось, чтобы найти нужную книгу. Он выслушал меня, пропустив мимо ушей жалобы на деспотизм отца, выдвинул стремянку, молча, одним высокомерным жестом отклонил мою помощь и взобрался куда-то под потолок. Снял с полки книгу, спустился с нею вниз, сложил стремянку, поставил на место в дальний угол, – все это не торопясь, тщательно и аккуратно, держа книгу под мышкой, – и лишь тогда протянул ее мне. То были… “Вопросы ленинизма”, сочинение отца и учителя Иосифа Виссарионовича, товарища Сталина! “Издание 11-е, ОГМЗ, 1939”, – тупо прочитала я. Дядя откинул обложку. Внутренности бессмертного труда были выпотрошены, а на месте вырванных страниц лежали стихи Мандельштама, переписанные от руки старомодным “профессорским” почерком на отдельных маленьких листках, – разрезанных пополам школьных тетрадках в линейку.