Софья Богатырева - Серебряный век в нашем доме

Отцу небезразлично было, в каком виде выйдут стихи к читателю, недаром все издания “Картонного домика” отличались изяществом оформления: марка работы А.Я. Головина, элегантный формат, изысканный шрифт… Для тайного домашнего издания полного собрания ненапечатанных стихов Осипа Мандельштама требовалось выбрать особую бумагу – очень плотную, хорошо бы тисненую и не совсем белого цвета.

Меня удостоили чести принять участие в выборе бумаги. Скользкие толстые пачки стандартной писчей и той, что для пишущих машинок, были сразу решительно и высокомерно отвергнуты. В писчебумажном магазине на Пятницкой отец долго перебирал блокноты, откладывая те, что казались подходящими, те, что почти подходили, но нет, все-таки не совсем, и те, о которых стоило подумать. Стопка их вырастала на прилавке, отец норовил разложить их рядом для сравнения, а продавщица сгребала в кучу, я же трепетала под ее начальственным взглядом, на который отец не обращал внимания. Мне хотелось, чтобы уж он поскорее взял хоть какой-нибудь, лучше тот, с серым кожаным верхом и серебряным обрезом (он, кстати, потом достался мне для дневника), чтобы уйти, сбежать отсюда. В конце концов стопка вернулась на полки (испепеляющий взгляд продавщицы), и в ход пошли почтовые наборы. Подчеркнутая вежливость обращения (“Будьте так добры, если вас не затруднит, вот, пожалуйста, еще тот, с самого верху”) успеха не имела. К моему ужасу, ропот закипал у нас за спиной, где сгрудилась ватага моих ровесников, полкласса, не меньше: сентябрь, начало учебного года. Эти выбрали мишенью меня, и чего пришлось наслушаться, лучше не вспоминать. Отец колебался: что лучше? Белая, изысканного, приятного на глаз формата, но тонкая, или голубая, плотная, с тиснением, но размером с обычный скучный лист для машинки. Выбор пал на голубую. Мое терпение и моя, будто бы, помощь были вознаграждены вожделенным блокнотом под кожаной крышкой, в котором в течение двух последующих лет мне предстояло записать изрядное число пустяков – дурным почерком и не без орфографических ошибок.

Покупка бумаги оказалась только началом. Следовало улучшить ее формат, с точки зрения отца, недостаточно элегантный для стихов великого поэта. Каждый лист надлежало остро заточенным ножом разрезать надвое, так, чтобы края не махрились и страницы совпадали по размеру до миллиметра. Остальное выпало на долю моей мамы: печатать на этих неудобных для машинки листочках каждое стихотворение отдельно, без единой опечатки, строго соблюдая размер полей и расположение строк. Машинка была старенькая, довоенная “Москва”, уже однажды послужившая русской литературе. В 1941 году, когда отец был на фронте, а я с другими писательскими детьми – в эвакуации в Чистополе, мама приехала ко мне, захватив среди немногих необходимых вещей пишущую машинку, и в феврале 1942-го отпечатала Борису Леонидовичу Пастернаку только что законченный им перевод “Ромео и Джульетты”. Делала она это с гордостью и великим тщанием, а мне, чтобы не мешалась, отдавала третьи экземпляры, по которым, до тех пор избалованная чтением вслух, я выучилась и полюбила на всю жизнь читать про себя и для себя.

Отпечатанный на нарядной бумаге первый экземпляр “Московских” и “Воронежских стихов” Осипа Мандельштама казался почти настоящей книжкой, был снабжен алфавитным указателем, оглавлением и заключен в бумажную обложку – достойное продолжение традиций “Картонного домика”, жаль только, что не было тут марки работы Головина. (Напомню: это ведь конец сороковых, мы тогда и мечтать не могли о самиздате, даже понятия такого еще не было.)

Для второго экземпляра – как и для третьего – нарядной бумаги не хватило, в ход пошли листы обычной писчей, разрезанные пополам. Обложки для них не сделали – просто скололи страницы скрепками; выглядели они скромнее, зато на их долю выпала долгая рабочая жизнь. Один из этих ненарядных экземпляров – второй – оказался впоследствии главным. Рабочим.

Каждое лето, начиная с 1947 года, Надежда Мандельштам, приезжая в Москву из Ташкента, Читы, Ульяновска, всех тех мест, где ей выпало скитаться, обучая студентов педагогических или учительских институтов, реже – университетов, приходила к нам работать с архивом. На даче в ближнем Подмосковье – в каком-нибудь Болшеве, Валентиновке, Переделкине или Мичуринце, где наша семья поселялась на лето, – на самом большом и удобном столе появлялся рабочий экземпляр “Полного собрания ненапечатанных стихов”. Надежда Яковлевна – с неизменной папиросой, Сергей Игнатьевич (овдовев, он обычно проводил лето с нами) – с изогнутой душистой трубкой, отец – с блокнотом и пером располагались вокруг. Отец с усилием стягивал тугую скрепку, удерживающую листки второго экземпляра, откладывал в сторону верхний, помеченный цифрой II и провозглашал не без торжественности:

Надежда Яковлевна подхватывала, опуская веки:

– “Армения”, эпиграф, – говорил отец.

Надежда Яковлевна откликалась:

– “Армения”, текст.

Надежда Яковлевна:

Ровным негромким голосом, почти без всякого выражения она дочитывала стихотворение до конца. Отец откладывал в сторону страницу и произносил название или первую строку следующего. Надежда Яковлевна читала его наизусть, отец внимательно следил по тексту. Так продолжалось час, другой, третий… “Новые стихи”, “Первая воронежская тетрадь”, “Вторая”, “Третья”…

Меня на чтения не приглашали, но гнать не гнали. На всякий случай я старалась устроиться за спиной Надежды Яковлевны – там было безопаснее. Она меня не замечала (во всяком случае, так мне казалось), и я обязана ей и отцу часами, которые и тогда осознавала как счастливые: то было погружение в великое и чудесное, когда поэзия становилась самой жизнью.

Трудность стихов не смущала: само собой разумелось, что таинственная и прекрасная стихия слишком высока для того, чтобы быть понятной. Осьмигранные плечи мужицких бычачьих церквей легко отпечатывались в памяти и не требовали объяснений. Конечно, я не смогла бы объяснить, из чего сложился образ, но суть его доходила до сознания даже подростка. Может быть, таково свойство великих стихов?..