Софья Богатырева - Серебряный век в нашем доме

Пока она говорила, впечатление от ее облика незаметно для всех нас изменилось. Уже через минуту никакого смущения мы не видели. Напротив, ощутили тайную силу, от нее исходившую, спокойную и ровную, как ее голос, и с готовностью этой силе подчинились. Слушали ее с глубочайшим вниманием, никто не посмел не то что прикоснуться к тарелке, притронуться к вилке – перевести дыхание. Удивительно, что в ее тоне света было больше, чем тени – радость от общения с Осипом и Надеждой Мандельштамами звучала слышнее горечи разлуки с ними. Нет, “радость” в таком контексте – неуместное слово. Надо бы сказать: любовь. Любовь к тем, с кем она в тот день прощалась, – поминки по Надежде Яковлевне были для всех и поминальным днем Осипа Мандельштама, к каждому из нас, собравшихся тут. Желание, чтобы мы смогли разделить ее чувства, прикоснуться к ее воспоминаниям. К светлой радости, присущей ей даже в горе.

Мне посчастливилось видеть Наталью Евгеньевну и раньше, за много лет до того. Я часто бывала в Воронеже, у моих близких друзей – германиста Аллы Борисовны Ботниковой и ее мужа, театроведа Зиновия Яковлевича Анчиполовского. Они были хорошо знакомы с Натальей Евгеньевной, я просила отвести меня к ней, но каждый раз, когда я приезжала, непременно что-нибудь да не складывалось, они не решались лишний раз ее беспокоить. Однажды я все же настояла на встрече, и Алла Борисовна повела меня, пропадающую от смущения, к Наталье Штемпель и тут же нас покинула. Когда я осталась наедине с этой замечательной женщиной, другом Осипа Мандельштама, его музой, смущение, с которым я боролась всю дорогу, окончательно меня затопило, и я принялась длинно, невнятно, путано извиняться перед Натальей Евгеньевной за свое вторжение, сознавая в то же самое время, что надо было или не приходить, или не извиняться, – утонула в собственных словах и, наконец, замолчала – деваться было уже некуда… И тут в тесной прихожей я увидела, что Наталья Евгеньевна смущена ничуть не меньше меня, что ей ужасно неловко: хочется мне помочь, но она, понятия не имея о том, кто и зачем к ней явился, не знает, как это сделать. Тогда я сразу осмелела, назвала свое имя и имя моего отца, сказала, что у нас хранился архив поэта, а мои родители были близки с Надеждой Яковлевной. Услышав простые человеческие слова и внятную речь, Наталья Евгеньевна просияла, всплеснула руками и воскликнула: “Господи, так все же ходят, что же вы-то робели?!”

Она меня пригласила в комнату, на столе тут же появился чай с булочками и вареньем. А потом на том же столе, убрав чайную посуду, разложила посвященные Мандельштаму альбомы. Я помню, каким это было для меня потрясением! В то время Осипа Мандельштама еще не прочли толком, самое имя его произносилось с оглядкой. А тут, в уютной воронежской квартирке, с пальмой и домашним вареньем, методично собирали, собрали по крупицам свидетельства его пребывания в городе. Собирали тщательно и бережливо, скрупулезно хранили всё, что хоть отдаленно имело к нему отношение: фотографии, записки, афиши… В Москве еще только боролись за издание воронежских стихов поэта, а здесь к ним готовили пространный щедрый комментарий.

Наталья Евгеньевна показывала альбомы с гордостью, она ею просто светилась, но гордость была направлена не на нее лично, адресата едва ли не лучших любовных стихов двадцатого столетия, то была гордость за ее помощников, мальчиков и девочек, которые готовы взахлеб читать Мандельштама и трудиться во имя его памяти. “Вот ведь какие чудесные люди живут в моем чудесном городе!” – стояло за ее улыбкой.

Позднее, когда я читала ее воспоминания, я поняла, что общение с ней, очень короткое, поначалу трудное для меня, обернулось и до последней секунды оставалось праздником. Понятным стало, что имел в виду Осип Эмильевич, когда в ответ на ее сообщение, что она рассталась с мужем, сказал: “Борис не способен на праздник, который вы несете” [150] Штемпель Н . Мандельштам в Воронеже. М., Обновление, 1992. С. 21. .

Когда Надежда Яковлевна взяла в руки “Голубую книгу”, где зафиксировано было все, что она помнила из неопубликованного наследия Осипа Мандельштама, иными словами, составленный ею корпус поздних стихов, увидела их напечатанными (пусть всего лишь на пишущей машинке), собранными в увесистый томик (пусть самодельный, но сохраняющий строгий порядок расположения стихов, деление на “книги” и “тетради”), она освободила свою память от основного текста, и из подсознания стали всплывать отвергнутые или сосуществовавшие на равных правах варианты, “двойчатки” и “тройчатки”. Листки рабочего экземпляра машинописи покрывались густой вязью правки, строки и целые строфы вычеркивались, вставлялись новые, стихотворения менялись местами. Чрезвычайно трудный для ответа вопрос – всегда ли правка была правомерной, насколько восстанавливала волю поэта и не слишком ли смело Надежда Мандельштам обращалась с текстами Осипа Мандельштама, по сей день остается открытым.

Во время ее летних посещений и работы над текстами нарядную “Голубую книгу” даже не вынимали. Только после отъезда Надежды Яковлевны мама аккуратно перепечатывала на остатках тисненой бумаги привезенные Надеждой Яковлевной не известные ранее строфы и даже целые стихотворения, вновь возникшие варианты, а отец заменял страницы. Так и хранился самодельный томик в неприкосновенности долгие годы, пережил Сталина, торжественно переместился из тайного ящика на открытую книжную полку и встал рядом с “Камнем”, “Тristia”, “Шумом времени”, “Стихотворениями” 1928 года, первым сборником большой серии “Библиотеки поэта” в ожидании всех тех бесчисленных изданий и переизданий Осипа Мандельштама, до появления которых оставалось еще немало лет.

До этого времени ему не суждено было дожить. “Голубая книга”, томик в бумажной обложке, который в нашей семье так любили и которым мы в тайне друг от друга гордились, исчез при трагических, по сей день не проясненных обстоятельствах, типичных для советской эпохи.

Надежда Яковлевна в обращенном ко мне письме объявила его “единственным проверенным и расположенным в правильном порядке экземпляром стихов” О.М. На этом основании тексты “Голубой книги” в нашем кругу считались авторизованными и служили для правки ходивших по рукам списков и публикаций, которые стали все чаще появляться в СССР и за границей. С этой целью в восьмидесятом самодельная книжка отправилась “работать” в Питер. Ее увез мой друг Сергей Маслов, один из самых блестящих представителей своего поколения, ученый, математик, деятельный правозащитник, любитель и тонкий знаток русской поэзии. 29 июля 1982 года он был убит по пути в Москву грузовиком, врезавшимся в его машину. Трагедия имела вид автодорожной катастрофы, но почерк ленинградского ГБ просвечивал сквозь протокол ГАИ. В северной столице с неугодными властям лицами не единожды расправлялись при помощи наемных колес.