Софья Богатырева - Серебряный век в нашем доме

Есть у нас и сведения о том, почему одно из них попало в СИ позднее остальных: о том рассказала Наталья Евгеньевна Штемпель в примечаниях к фотоальбому “Осип Эмильевич Мандельштам в Воронеже (июнь 1934 – май 1937)”, в 1947 году Надежда Яковлевна оставила у нее “оба автографа стихотворения «К пустой земле невольно припадая…»”. В тот приезд Надежда Яковлевна даже не стала их читать (Осип Эмильевич только говорил ей о существовании этих стихов, но не читал) [151] Штемпель Н . Мандельштам в Воронеже. М., Обновление, 1992. С. 135. . Однако они появились в СИ задолго до того, как работа над корпусом была завершена. Под номером стихотворения сохранилось указание, что его следует поместить во второй Воронежский раздел – значит, это делалось прежде, чем возникло понятие третьего раздела.

Куда труднее работать со второй группой – назовем ее “мнемонической”. Она представляет особый интерес и, пожалуй, самая ценная.

История русской литературы не устанет благословлять прекрасную память Надежды Мандельштам: помнить наизусть стихи мужа она была вынуждена в течение многих лет – это было и долгом, и работой, и смыслом жизни. Благословим заодно и нелюбовь Осипа Мандельштама к работе с бумагой и ручкой – поэт предпочитал “шевелящиеся губы” грубым письменным принадлежностям. Записывать и переписывать приходилось его жене, а она это делала столь часто, – ради распространения и для сохранения – что запоминала не только стихи, но и прозу. Грешно сказать, но и отсутствие пишущей машинки оказалось в этом случае во благо. Но память прихотлива и не всегда подчиняется нашему контролю. Память недостаточно избирательна, она не признает вычеркиваний, окончательные и промежуточные варианты стихов сосуществуют в ней на равных правах. Надежда Мандельштам сознавала эту опасность: “Когда я записываю стихи, – говорила она, – мне мешает моя память. О.М. часто сам разно читал свои стихи – в чтении появлялись варианты. Они нередко запечатлевались в памяти. Но не всегда известно, какой вариант бы взял О.М., если бы делал сам свою книгу” [152] Жизнь и творчество О.Э. Мандельштама / Подгот. текста С.В. Василенко. Воронеж, Изд-во Воронежского университета, 1990. С. 201. . Поэтому “мнемоническая” группа поправок, при всей ее несомненной ценности, требует к себе критического отношения и пристального анализа каждого отдельного случая.

Еще больше проблем порождает третья группа – ей даже название подобрать не так легко. Может быть, тут подошло бы слово “творческая”, или даже “редакторская”, что, к сожалению, всего точнее.

Здесь придется сделать отступление.

Надежда Мандельштам была замечательной личностью – сильной, яркой, смелой и своевольной. Своеволие – едва ли не ключевое слово для такого характера. Может быть, его доминанта.

Своеволие в годы советской власти было чертой редкой и драгоценной, а с точки зрения начальства – непростительной. Свое-волие , проявление своей воли, воли личности в эпоху тотального господства толпы, прятавшейся под эвфемизмом “коллектив”, почиталось чуть ли не государственным преступлением. В уничтожении граждан государством, казалось бы, не было логики, но одно правило, общее для всех слоев и групп общества, соблюдалось неукоснительно: личность, сознающая свою самодовлеющую ценность, свое право мыслить, проявляющая свою волю, – была обречена.

Своеволие, отчасти изначально заложенное в характере Надежды Хазиной (вспоминая себя в раннем детстве, она пишет: “Посреди <���…> семейного шума бегало маленькое вздорное существо, <���…> фыркало и капризничало” [153] Мандельштам Н . Книга третья. Париж, 1987. С. 89. ), отчасти воспитанное в ней старшими братьями, вечно обижавшими “рыжика”, в конце концов сослужило ей добрую службу. Своеволие позволяло ей всегда поступать так, как она хотела или считала нужным, не оглядываясь на “приличия”, правила “хорошего тона” и многочисленные табу, опутывавшие каждого российского интеллигента. Своеволие помогало ей сохранять иммунитет к любым видам внушения, пропаганды. Своеволие дало ей силы не идти на компромисс с властью и всегда, неуклонно видеть в ней врага – такой последовательностью не могли бы похвастаться ни Осип Мандельштам, ни Борис Пастернак, которые все-таки пытались вести с властью диалог, а иногда поддавались желанию почувствовать себя “своими” в чуждом и враждебном мире.

Но своеволие не раз толкало Надежду Мандельштам на искажение истины – примерами пестрят ее книги. Тут прослеживается своя система: все характеристики снижены на порядок. Может показаться, что, прожившая жизнь мужественную и трагическую, Надежда Яковлевна сводит счеты с теми, чья жизнь была чуть менее трагична и лишена героизма. Думаю, дело обстоит иначе. Надежде Мандельштам ничего не стоит возвести напраслину, но не по злому умыслу, а дабы не нарушать стройность творимой ею концепции. Общее для нее притягательнее частного. Она дает в своих книгах точный, достоверный портрет эпохи, страны, общества и – чудовищно искаженные портреты отдельных лиц, неверные, небрежные описания конкретных событий. Мелочи не интересны ей: она живет в других масштабах.

Мы подробно остановились на рассказе Надежды Яковлевны о том, как архив поэта был передан в нашу семью. Сообщение состоит из трех реалий: когда? кем? кому? В трех реалиях допущены три ошибки: указаны две разные даты, названы два различных лица, передавших архив, и два лица, принявших архив. Удивляют не ошибки – от них никто не застрахован, особенно мемуаристы. Удивляет отношение к ошибкам: автор не дает себе труда исправить или объяснить их, дабы хоть как-то свести концы с концами. Когда мой отец по ее просьбе прочел рукопись “Воспоминаний”, он составил перечень замеченных им неточностей и передал ей. Надежда Яковлевна не согласилась и не возразила – она просто не обратила внимания: мелкие фактические ошибки, подробности, детали не имели для нее самостоятельного значения.

А что такое текстология? Только факты, только подробности, только детали. Точность и еще раз точность. Царство мелочей.

К факту Надежда Мандельштам относится как писатель, а не как исследователь. Факт, деталь – вещь второстепенная, их самодовлеющая ценность сомнительна, их дело – служить общей задаче. Тут она идет на очень большие жертвы: “ради красного словца не пожалеет родного отца” (или родной матери). “У матери была особая теория воспитания: детей надо баловать до одурения <���…> и еще средство против капризов – предупреждать желания, чтобы и выдумать ничего не могли… Я помню игру в неразменный рубль (по Лескову). Она насадила в экипаж кучу девчонок и каждой дала по рублю. Мы ездили по лавкам – кондитерским и игрушечным – и покупали, что вздумается, и каждый раз в сдаче возвращался этот заколдованный рубль. Иногда мы складывались – тогда возвращался не рубль, а все заплаченные рубли… На то, что мать шепталась с кассиршами, мы не обращали внимания…” – рассказывает Надежда Мандельштам в очерке “Семья”, любуясь щедростью матери. А в очерке “Отец” припечатывает: “Мать была патологически скупа” [154] Мандельштам Н. Книга третья. Париж, 1987. С. 87, 81. . Речь идет все о той же Вере Яковлевне Хазиной, но – изменилась задача автора – изменился характер персонажа: когда надо создать картину радостного детства, мать играет там роль щедрой волшебницы, когда требуется оттенить барственные повадки отца – превращается в свою противоположность. Реальность – всего лишь основа для творческой работы писателя, но допустимы ли подобные вольности в мемуарах и в документальной прозе?