Венди Холден - Сто чудес

Звучало ужасно, и всякий раз, когда они приходили, мы не знали, что случится с нами. Я была запугана до крайней степени.

Мать вела себя смело и часто перечила им. Во время одного из обысков они нашли салями, спрятанную в каминную трубу. Офицер сказал:

– Das ist nicht für sie, das ist für deutsche Kinder («Это не для вас, а для немецких детей»).

Мама ответила на превосходном немецком:

– Aber wir haben auch ein Kind und das will auch essen («Но у нас тоже есть ребенок, которому тоже нужно есть»).

Они оставили салями в покое. Мать показала замечательно сильный характер, имея дело с гестаповцами. Невероятно, но они никогда не обращались с ней дурно в ответ на дерзость. А когда они уходили, мы всё расставляли по местам, и жизнь продолжалась. А что еще было делать?

Наконец их визиты прекратились, потому что отбирать уже было нечего. Мы лишились дохода, так как магазин отца конфисковали и поручили заботам доверенного лица, человека, верившего немецкой пропаганде. Насмотревшись на мерзкие антисемитские плакаты, повсюду развешенные немцами, он вообразил, что все евреи бородатые и с рогами, и его удивляло, что папа – красивый человек, равнодушный к культу, вообще мало похожий на еврея. Отцу позволили поначалу работать в собственном магазине вместе с доверенным держателем, но он, крайне гордый человек, не смог смириться с таким положением дел.

Держатель магазина постепенно проникся к нему симпатией и старался быть любезным. Он знал, что у отца торговое предприятие попросту украли, и однажды даже сказал ему: «Господин Ружичка, пожалуйста, берите себе в магазине всё, что вам нужно».

– Вот уж не вам это говорить! – вспылил отец. – Ведь магазин-то мой.

Потом держатель тайно предложил ему половину выручки, но отец и сигареты бы у него не взял. Он заставлял держателя чувствовать себя вором.

Через некоторое время отца сослали в Горни Бржизу, городок в четырнадцати километрах от Пльзеня, работать на каолиновом заводе. Он не мог приезжать оттуда домой, и это нас беспокоило, поэтому один из товарищей по «Соколу» взял его к себе на фабрику в Пльзене. У нас отняли нашу великолепную квартиру, и мы делили значительно меньшую с семьей немецких евреев. Мы бросили почти всю обстановку, попросив друзей взять на сохранение какие-то особенные предметы, и отправились через весь город в новое жилище лишь с тем, что сами смогли унести. Хотя с нами обошлись несправедливо, мы не стали считать себя хуже прочих. Евреи, жившие вместе с нами в новой квартире, были очень добры и заботились о нас. Мы отмечали с ними все еврейские праздники и обменивались маленькими подарками.

А лучше всего было то, что у них оказался граммофон, и они давали уроки танцев в большой комнате и даже нанимали учителя танцев. Мы сдвигали мебель в углы и ставили пластинки. Тогда-то я впервые начала учиться танцевать под чудесные песни Гленна Миллера или под одну из моих самых любимых песен Smoke Gets in Your Eyes певца Лесли Хатчинсона, известного как Хатч.

С каждым новым днем ситуация становилась все хуже, но мы по-прежнему думали, что несчастья не затянутся надолго. Мы жили в постоянном страхе перед происходящим, однако, как ни странно, ни я, ни мама не были эмоционально сокрушены. Мы просто становились сильнее.

То, что мы цеплялись за надежду, было и нашим спасением, и нашим проклятием, ведь мы продолжали надеяться, несмотря на то что наши упования вновь и вновь оказывались тщетными.

В силу молодости я верила, что каким-то образом мы перетерпим невзгоды и закончим тем, что переберемся в новое еврейское государство. Мои родители верили, что армии западных держав вмешаются, остановят нацистов, спасут нас и мы сможем жить в Чехословакии, как жили раньше. Мы знали евреев, кто уже бежал или собирался бежать во что бы то ни стало. Они просили своих друзей-гоев припрятать их самые ценные вещи, как и мы поступили с нашими фотографиями, персидскими коврами, фарфором, золотом и драгоценностями. Однако те подвергали себя огромному риску, в случае если бы у них что-то такое нашли. Нацисты заморозили банковские счета евреев и требовали, чтобы они сами тщательно инвентаризировали все домашнее имущество, все ценности, пока не передадут их «на сохранение» Третьему рейху.

У моего отца оставалось много друзей из «Сокола», каждый день кто-то из этих «братьев» заходил узнать, не может ли он быть чем-то полезен. Они всё еще носили униформу и встречались на тайных сходках. А папа был влиятельным человеком, они не хотели расставаться с ним.

– Не волнуйся, – говорили они, – тут евреям не придется страдать, как в Германии. Мы позаботимся о вас. Ты – наш. С тобой и с твоей семьей ничего не случится, да и вообще все это не продлится долго. Франция и Англия вступятся за нас, и через полгода все закончится.

Они дали ему звание «почетного арийца», предлагали спрятать нас троих до конца войны, если понадобится, но папа отказывался. Он был реалистом и говорил мрачно:

– Вы не должны ничего такого обещать. Никто не знает, на сколько это затянется.

В последующие месяцы мои родители решили, что нам нужно уехать за границу. Разговаривали о возможностях, открывавшихся в Латинской Америке, и хотя, по-моему, отец не собирался уезжать, он, чтобы успокоить маму, стал брать втайне уроки испанского языка. И я вместе с ним. Мы еще занимались уроками разговорного английского с одним англичанином на случай, если уедем в Лондон. Мамины нервы иногда бывали на пределе, но она тем не менее училась шить галстуки, думая, что ей, может быть, придется где-нибудь зарабатывать на жизнь чем-то подобным.

Ее сестра Эльза покинула Вену вместе со своим мужем Лео накануне аншлюса, в 1937 году. Они поселились в Нью-Йорке. Лео занимался продажей шелковых зонтов и подумывал возобновить предприятие там. Их сын Отто постоянно списывался с моими родителями и настаивал на том, чтобы они тоже бежали. Семья Гинзбург из Чикаго даже прислала формальное приглашение на наши имена, что давало нам право обратиться в американское посольство за визой. Приглашение лежало в кармане у отца, но он все еще не соглашался на отъезд и говорил: «В любое другое время я бы уехал, но я не могу бросить свой народ в беде».

Я не возражала и принимала его решение с готовностью. Я ведь тоже была патриоткой и, хотя и мечтала о новой жизни в Палестине, все еще верила в будущее Чехословакии. Но мама смотрела на вещи иначе, и, когда осенью 1941 года границы закрыли и исчезла какая-либо возможность уехать всей семьей, я боялась, что ее упреки отравят жизнь отцу. Он и так был в отчаянии, а она каждый день укоряла его за то, что он не увез нас в безопасное место, пока был шанс.

Бремя ответственности за то, что он принял решение за нас троих, согнуло ему плечи. В итоге он захотел спасти хотя бы одну меня, и после долгих разговоров по секрету они с мамой объявили, что меня вывезут с группой других еврейских детей в Англию.