Венди Холден - Сто чудес

С болью в сердце и жаром я слегла в постель. Я не верила, что меня вылечили от тифа. На чердаке меня не беспокоили, но оставаться там означало верную смерть. Я проснулась с высокой температурой, в бреду, не могла двигаться, и мне оставалось надеяться, что кто-нибудь найдет меня там. Друзья думали, что мне нужно время поскорбеть в одиночестве по Дагмар, поэтому лишь на четвертый день одна нянька решила проведать меня и обнаружила в ужасном состоянии. Меня перенесли вниз уже опасно больной.

Клемент Морган, уезжая в Англию к своей невесте, поставил мне правильный диагноз «малярия», но ему никто не поверил, поскольку болезнь плохо знали в северной Европе. Лишь годы спустя врачи сказали мне, что он не ошибся. Но, чем бы я ни болела, Клемент полагал, что я не выкарабкаюсь, и распрощался со мной в уверенности, что больше меня не увидит.

Я плохо помню, что тогда происходило, но, похоже, у меня была невероятная воля к жизни. Врачи предписали мне «диету № 1», молоко с сахаром, но я инстинктивно чувствовала, что страдаю из-за недоедания, и сама исправила медицинскую запись на «№ 4», то есть твердая пища, мясо, и это помогло. Когда я ела, меня тотчас тошнило, но что-то попадало в организм, укрепляло его, и я быстро выздоровела.

К этому времени возвратился в Германию Клемент Морган. Я была еще слаба, но могла сидеть за своим столом в конторе майора Спайсера. Зайдя туда, Морган остолбенел. А потом развернулся и вышел, не говоря не слова. Это ошеломило меня. Я думала, он обнимет меня, забеспокоилась, не обидела ли его чем-то. Но он вернулся и действительно обнял меня.

– Я думал, что ты умерла и я вижу призрак! – воскликнул он.

Меня привлекли к работе, и я посещала польских, чешских и русских пациентов разного пола и возраста. Многие из них поражали своей худобой, и я убеждала врачей кормить их настоящей пищей, а не подсахаренным молоком. Я была уверен, что в этом они и нуждаются. И во многих случаях плотное питание спасало.

Я исполняла свои обязанности автоматически, не думая о завтрашнем дне. Я все еще была крайне худой и слабой. Я не знала, что со мной станется и как я буду жить, когда все это закончится, и могла лишь уповать на то, что дядя или кто-то еще из родственников возьмет меня к себе. На счастье, мне было на что отвлечься, меня трогала доброта персонала, я ходила на танцы, которые там устраивались, и я опять чувствовала себя обычным человеком.

В один вечер я и доктор Ван Лоо выиграли первый приз за лучшее исполнение вальса. Меня очень порадовал приз, который я получила благодаря урокам танцев в Пльзене, которыми занималась вместе с немецкими евреями. А потом поняла, что они, должно быть, все теперь мертвы.

Иногда мне приходилось бывать в палаточном лагере для цыган, разбитом за пределами основной части госпиталя. Однажды я попала там на чешскую свадьбу. Цыгане обращались со мной приветливо, они пригласили меня к себе поесть чего-нибудь. Одна старуха предложила погадать по руке. Я не возражала.

Она внимательно рассмотрела мою ладонь и взглянула на меня с улыбкой.

– Ты будешь богатой и знаменитой. Ты выйдешь замуж за того, кто полюбит тебя, и сама будешь любить его, но он умрет раньше, чем ты.

Я поверила ей.

ОДНАЖДЫ РАННИМ утром майор Спайсер велел мне сопровождать его в одно строение, о существовании которого я даже не подозревала. Это был большой павильон, названный Ротондой, или Раундхауз, и его заполняли пациенты с тяжелыми заболеваниями.

С очень серьезным выражением лица он сказал:

– Кажется, я нашел твою мать, Зузана. Ей очень плохо, и, боюсь, мало надежд на выздоровление.

Я расплакалась, а он обнял меня и предложил удочерить, чтобы я поехала в Англию жить с ним и с его женой. Поблагодарив майора, я вытерла слезы и вошла в Ротонду, озираясь, пока мой взгляд не упал на страшно тощую Леопольдину Ружичкову. Бросившись к ней, я обнаружила, что она без сознания, а ее кожа покрыта язвами. Лекарств было немного, а пенициллин оставался новшеством, доступным только для военных. Врачи могли лишь наблюдать и ждать исхода. За мамой ухаживал венгерский санитар Лайош, и ухаживал очень хорошо, как за собственной матерью. От него я узнала, что она лежала в Ротонде все то время, что я искала ее.

Я посещала маму каждый день, и, хотя она пришла в себя, лучше ей не становилось. Меня шокировало ее безразличие. Она либо не хотела выздороветь, либо у нее уже не осталось никаких сил. Разговаривать она тоже не могла или не хотела. По-моему, ее убивала мысль о возвращении домой без отца, и я осознала, что моя храбрая мать боялась лишь одного: приехать в родной город и узнать, что никто из родни не выжил. Она твердила: «Я не вернусь домой… Мне не станет лучше… Я останусь здесь». Положение казалось безнадежным.

Ничего нельзя было поделать. Больных тифом задержали в карантине до июля. Все кругом говорили только о том, куда поедут и чем займутся, когда закончится карантин. Многие не хотели возвращаться туда, где жили те, жертвами чьих доносов они стали или где их никто не ждал из родных. Тысячи даже и не думали о доме, их города были разрушены бомбами. Некоторые не хотели расставаться с британцами, они надеялись, что их поселят в огромном лагере для перемещенных лиц, где союзники продолжат заботиться о них. А другие ожидали виз в Палестину, США, Канаду, Швецию или Англию, однако многие двери уже закрылись или закрывались для них, и они роптали. Русские предупреждали, что страны Европы, освобожденные войсками СССР, станут коммунистическими, и это тоже влияло на намерения бывших узников.

Я знала, что тетя в Нью-Йорке примет нас, и майору Спайсеру была благодарна за его предложение удочерить меня. Однако я внезапно поняла, что хочу вернуться в родную страну. Как и говорил Фреди Хирш, сионистские идеи были умозрительными, абстрактными. По-настоящему я хотела жить только в Чехии.

В конторе майора Спайсера постоянно работало радио. Каждый день оно передавало новости и послания от семей, разыскивающих близких. В один прекрасный июньский день я сидела за письменным столом, на который из окна падал солнечный луч, и неожиданно услышала свое имя. Просили предоставить какую-либо информацию о семьи Ружичка из Пльзеня и об их дочери Зузане. Просьба исходила от Мадам, моей любимой наставницы.

Мои глаза наполнились слезами, когда я услышала, что Мадам ждет нашего скорейшего возвращения в Пльзень. Я поняла в тот момент, что, если я не вытащу маму из госпиталя побыстрее, мы никогда не отправимся в наш город и она так и не поправится.

Пришла пора везти ее домой.

НО УВЕЗТИ МАМУ из Берген-Бельзена оказалось не так-то просто. Она по-прежнему упрямо отказывалась уезжать, и я сознавала: нужно сделать что-то особенное для ее спасения.