Венди Холден - Сто чудес

Как только закончился срок карантина, все, кто поправился в достаточной мере, стали искать возможности выехать, куда им надо. Но в Европе не хватало горючего, и гражданских сажали лишь на несколько поездов, остальные находились в распоряжении военных. Тысячи и тысячи человек горели желанием попасть в сотни разных мест, и эвакуация происходила хаотично.

Из Чехословакии присылали частные автомобили за выжившими, но ни в одном не находилось свободного местечка для нас, сколько бы я ни умоляла. Потом случилось так, что шофер очередной машины не отыскал тех, за кем был послан, и я попросила его доставить нас с мамой в Пльзень вместо них.

– Хорошо, – ответил он. – Но сперва вам нужно найти мне бензина.

Знакомый доктор посоветовал обратиться в британский штаб и дал мне пропуск туда. Тогда я носила фартук и выглядела как нянька, поэтому, придя в святая святых штаба, располагавшегося на холме, встретила благодушный прием. Я поговорила с тремя офицерами по отдельности, и все они показались мне невероятно высокими. Последний из троих предложил позвать генерала, которому я объяснила, что мне нужен бензин, но забыла впопыхах сказать зачем. Он исчез и вернулся с небольшой фляжкой, уверенный, видимо, что мне нужно немного для чистки одежды от насекомых, как делалось обычно в лагере. Поблагодарив, я возразила:

– Извините, но этого не хватит. Мне требуется на шестьсот километров дороги до Пльзеня.

Генерал рассмеялся, покачал головой и сказал, что об этом и речи быть не может.

Вернувшись в лагерь, я узнала, что скопилось столько чехов, стремящихся домой, что власти готовят особый поезд для нас. Приготовления должны были занять недели, они, скорее всего, не закончились бы до середины августа – но таким образом у меня появлялось время на выполнение другой части плана.

Врачи настаивали, что маму нельзя забирать из больницы и что она не переживет путешествия. Остановить меня им не удалось. Когда ты молод, у тебя избыток смелости и чутья, и я чувствовала, что маме недостает сил на выздоровление только потому, что она боится самой мысли о возвращении домой. В музыке я всегда следовала интуиции и в жизни тоже полагалась на нее. Тогда у меня могло не хватить смелости, но я приняла основное решение – как-то похитить ее. Друзья беспокоились, что меня поймают, но я отмахивалась, я должна была доставить маму домой.

Со мной соглашался мой друг доктор Ван Лоо, он написал фальшивые бумаги, с помощью которых я могла притвориться, что забираю мать на обследование. Другие друзья нашли для нее платье. Когда все было готово, я попрощалась со знакомыми, которым доверилась, и взялась за дело. Ранним утром в конце августа 1945 года, в день, когда отходил поезд в Прагу, я отправилась в Ротонду, вручила дежурной няне поддельные документы и сообщила, что отведу маму на рентген.

Мама, когда я быстро одевала ее, сопротивлялась:

– Что ты делаешь? Зачем ты одеваешь меня? Ты же знаешь, доктор сказал, что я умру, если меня повезут куда-то. Я никуда не пойду, Зузана!

Я проявила жесткость, потому что не видела иного выхода. Я сказала:

– Мама, я не хочу здесь оставаться. Я хочу вернуться в Пльзень, а без тебя не поеду, так что тебе придется пойти со мной.

Думаю, именно эти слова повлияли на нее. Она решила, что должна принести последнюю жертву ради меня, даже если это, как она утверждала, несомненно убьет ее.

Хотя мама едва стояла, я как-то умудрилась вывести ее из больницы, когда на вахте никого не было, и дойти с ней до поезда. Мы нашли место в вагоне для скота, номер 13. Моя мать, женщина суеверная, воскликнула:

– Посмотри, 13! Это катафалк. Я не доживу до Пльзеня.

Путешествие длиной в 600 километров заняло три дня, оно оказалось очень трудным, так как дороги были повреждены бомбами, регулярное расписание не действовало. Другие поезда обладали большей важностью, чем наш, и часто мы часами ждали на боковых путях, пропуская их. Британцы дали нам пакеты с едой, но она рано закончилась, учитывая наши остановки, поэтому мы опять страдали от голода. Всякий раз, когда поезд останавливался, пассажиры приоткрывали двери, спрыгивали на землю и воровали плоды и овощи из садов и огородов при маленьких домиках, расположенных вдоль путей в районе Магдебурга, Лейпцига и Дрездена.

Мое побуждение вести себя порядочно, внушенное Фреди Хиршем, сковывало меня. Другие девушки не задумываясь крали при тогдашних обстоятельствах, но я никогда не могла заставить себя украсть у другого человека. Вместо этого я просила чего-нибудь у знакомых, когда им самим хватало с излишком, и они с радостью делились.

Бо́льшую часть пути мать лежала рядом со мной, твердя: «Это последний день моей жизни. Я не доеду до дома». Так продолжалось, пока мы не достигли Богемии и не заметили, что на каждой станции чехи ожидали наш поезд. Мы возвращались позже, чем другие, вернувшиеся домой из лагерей уже несколько месяцев назад, поэтому мы не производили сенсации, но все же люди смотрели на нас и ждали, когда из вагонов кто-нибудь выйдет. Они махали руками и кричали, высматривали родных и близких и разевали рты, глядя на нас, исхудалых до костей и кое-как одетых.

Я еще и сама-то чувствовала себя неважно и набрала не слишком много веса сверх 27 килограммов, поэтому представляла из себя диковинное зрелище, когда покидала поезд в поисках еды. Люди добросердечно давали мне продукты, а представители властей заверяли, что в Пльзене персонал ведомства репатриации накормит нас досыта и позаботится о нашем размещении.

Поезд катился дальше, и я не уставала твердить маме:

– Посмотри в окно! Вот деревня, из которой родом такой-то твой друг, следующая остановка – город Литомержице.

Мы доехали до деревни Нова Гут, куда однажды ездили отдыхать всей семьей, и я воскликнула:

– Посмотри, мама! Нова Гут! Помнишь, как папе понравилось здесь?

Тогда-то она начала приходить в себя, словно что-то переключилось у нее в голове. Она резко поднялась на ноги, выглянула из маленького окошка и – невероятно! – заметила каких-то людей, которые помнили ее посещения местной лавки. Они тоже обратили на нее внимание и закричали:

– Госпожа Ружичкова! О, госпожа Ружичкова! Это вы? Вы живы!

Это был момент перелома, когда мама и впрямь ожила и начала интересоваться происходящим. Она разомлела от их приветствий и махала им рукой в ответ, вдруг осознав, что она опять в стране, где люди помнят и любят ее.

Мы единственные выходили в Пльзене. Был прекрасный теплый день, и я предложила маме:

– Посиди на скамейке под солнцем и отдохни. Я схожу в отдел репатриации. И принесу тебе какой-нибудь еды.

Отдел находился недалеко, и хотя я все еще испытывала слабость и головокружение, но быстро нашла его, мне вручили удостоверения личности и другие документы, которые давали нам право провести ночь в муниципальном доме, если мы не найдем другого пристанища. Чиновники обещали, что на следующий день найдут нам квартиру. Нашу заняли другие люди несколько лет назад, власти давали вышедшим из лагеря квартиры немцев, которых насильно выселяли из страны. Женщина в отделе сказала, что нам не повезло, мы приехали слишком поздно, и лучшее жилье уже роздано.