Венди Холден - Сто чудес

Я прекрасно проводила время на танцах, пока офицер, с которым мы вальсировали, не заметил номер у меня ниже локтя.

– Что это значит? – спросил он.

– Значит, что я была в Освенциме.

Он остановился и рассмеялся.

– И ты думаешь, я поверю в эти сказки?

Я дала ему сильную пощечину и выбежала из комнаты. Тогда я в первый и последний раз ударила человека.

С тех пор я, несмотря на официальные извинения, отвергала все приглашения и сосредоточилась на переводческой работе и на игре. Я проводила целые часы за своим «Безендорфером», все свободное время. Я навестила Мадам еще раз и попросила об уроках, но она не согласилась: «Если ты действительно хочешь учиться музыке, ты сперва должна сдать вступительные экзамены в музыкальное училище». Ее надеждой была тогда другая ученица, и она отдавала все внимание ей. Должна признать, что страшно ревновала.

Но она рекомендовала меня профессору Богдану Гезельхоферу, директору Музыкального училища имени Бедржиха Сметаны в Пльзене, и убедила его принять меня, чтобы я закончила обучение. Он лишь оказал ей любезность, согласившись, потому что был уже знаменит, дирижировал хоры и получал призы на конкурсах. Обучать восемнадцатилетнюю пианистку, не практиковавшуюся четыре с половиной года, – не такая простая задача.

В сентябре 1945 года, за четыре месяца до девятнадцатилетия, я поступила в третий класс училища Сметаны, где вместе с маленькими детьми должна была вернуться к азам. Опять я проходила «Искусство беглости пальцев» Карла Черни, как и в девять лет с Мадам, вновь осиливая эти этюды, как новичок. Из-за поврежденных рук я не могла играть с той же легкостью, что раньше, и после у меня тряслись пальцы, точно от нервной дрожи. Профессор Гезельхофер быстро пришел к тому же выводу, что и Мадам: мне нужно бросить занятия музыкой. Но я не отступалась.

Я понимала, что играть Баха мне будет трудно, и даже не пыталась, пока не почувствовала, что готова. Вместо Баха я играла моцартовскую сонату для фортепиано № 8 в ля минор, третья часть которой – одна из самых печальных в творчестве великого композитора. Эта соната, проникнутая трагическим чувством, была написана им после смерти матери. Она прекрасно отображала мое тогдашнее настроение. От того, что я часто исполняла эту сонату, она впечаталась в мое сознание, как звуковой фон мрачного послевоенного периода.

Я быстро делала успехи в классе, и спустя три месяца профессор изменил мнение обо мне и решил заниматься со мной на более высоком уровне. Мне позволено было пройти экзамен в старший класс, и после каждые три месяца я опять поднималась классом выше. Моя мать не верила, что мне удастся содержать себя благодаря музыке, и остальные думали так же, предостерегая, что я буду сидеть у нее на шее или что мне придется бегать по ученикам, давая уроки фортепьяно. Но мама отвечала, что отцу хотелось бы, чтобы я воплотила свою мечту, так что она будет помогать мне, покуда может. И она помогала до конца жизни. К исходу 1946 года я участвовала в концертах камерной музыки в Пльзене и даже выступала сольно, получая вполне положительные отзывы.

Учеба и упражнения требовали больших усилий, но я была неутомима и твердо настроена ни на что не отвлекаться. Я играла до онемения пальцев, до такого состояния, что уже переставала понимать партитуру. За два года я прошла четырехлетний курс, заодно давая уроки пльзеньским детям ради небольшого заработка. Музыка, как всегда, помогала мне переключаться со своих воспоминаний и страхов, хотя часто они и овладевали мной.

Однажды случилось так, что я, гуляя в парке, проходила мимо эстрады с оркестром, игравшим «Маринареллу». У меня колени подогнулись, мелодия мгновенно овеяла меня отчаянием и безнадежностью Освенцима, ведь там адский звук «Маринареллы» безжалостно будил нас по утрам.

Я спрашивала себя вновь и вновь: почему произошла война и может ли она произойти еще раз? В мыслях я оставалась узницей лагерей, я размышляла об эсэсовцах и о том зле, которое они причиняли нам. Люди из хороших семей, с хорошим воспитанием тоже могут, уступая страху, суеверию, массовой психологии, превратиться в диких зверей. Но я не могла не задаваться вопросом: а такой-то мужчина или такая-то женщина повели бы себя подобным образом?

И я начала раздумывать: а есть ли кто-то, застрахованный от этого? Я полагаю, что почти все, за вычетом единиц, подвержены гипнозу массовой психологии. Это, конечно, из Фрейда, из той книги, которую Фреди Хирш отобрал у меня, сочтя слишком серьезной в руках ребенка в Освенциме. После войны я внимательно читала труды Фрейда, они прекрасно объясняли мне очень многое.

Благодаря Фреди, учившему нас, что от человека прежде всего требуется порядочность, я пришла к выводу, что на дикость можно смотреть с двух различных точек зрения: или в любом видеть потенциального преступника, или, наоборот, – честного человека. В иных обстоятельствах преступник мог бы стать честным. Если бы кто-то из наших охранников жил в Веймарской республике сто лет назад, а не в эпоху Гитлера, он, возможно, стал бы добропорядочным человеком, гордым отцом семейства, в ладу с моральными нормами общества.

Разумеется, мысль о том, на что мы все способны, по-прежнему устрашает. Я понимала, что во время своих поездок, должно быть, встречала бывших нацистов, хотя, к счастью, не знала об этом – как, например, когда меня пригласили в дом Херманна Абса, главы «Дойче банка», о котором лишь потом я узнала, что он был одним из самых могущественных финансистов Третьего рейха.

Вне зависимости от того, что я знала о том или другом человеке, если это был немец, то я спрашивала в уме при встрече с ним: «Что ты делал во время войны?» Для меня этот вопрос стал неизбежным.

ВОСПОМИНАНИЯ о военных годах побудили меня предпринять попытку связаться с моим другом Клементом Морганом из Берген-Бельзена. Я знала только то, что он живет где-то в Англии, около какого-то Ньюкасла. Не помню как, но мне удалось найти его адрес.

Я написала сразу же несколько писем, которые сейчас находятся в архивах Берген-Бельзена, поскольку семья Клемента подарила их тамошнему музею. В первом письме я послала ему свое фото с надписью: «Девушка на этом снимке всегда будет благодарна вам за то, что вы спасли ей жизнь, за веру в человечность, которую вы вернули ей после четырех лет нацистских истязаний, и за те прекрасные дни, что она провела рядом с вами. Будьте счастливы так, как вы этого заслуживаете и как вам того желает искренне ваша Сюзанн».

В другом, более длинном письме я написала: «Дорогой Клем, не знаю, помните ли вы еще девушку по имени Сюзанн, которую вы вывели из белой палаты госпиталя и которой первым показали прекрасные стороны человеческой жизни. Я-то очень хорошо помню то, что вы сделали для меня и моей матери. Возможно, вы и сами не знаете, что вы спасли нас обеих.