Венди Холден - Сто чудес

Поэтому я чувствую себя обязанной известить вас, что мы обе живы и здоровы, мы дома в Пльзене, в Чехословакии… Думаю, вы бы не узнали меня, я стала высокой и сильной и выгляжу теперь не более необычно, чем любая другая нормальная девушка. Я надеюсь, что у вас, ваших родителей и жены все хорошо. Желаю вам удачи, с уважением, Сюзанн».

Он ответил без промедлений, и между нами завязалась переписка, длившаяся несколько лет, пока ей не помешали политические превратности. Он сообщил, что расстался с невестой, и пожелал мне получить стипендию в Королевской музыкальной академии, на что и я надеялась. Тогда бы мы увиделись в Лондоне.

В одном из писем я написала ему: «Я часто вспоминаю Бельзен, особенно первую неделю, когда вы отнеслись ко мне с такой добротой, а я чувствовала себя маленькой девочкой из сказки, где добрые волшебники всегда приходят на помощь и обо всем заботятся. Я никогда не сумею отблагодарить вас, как должна бы.

Мне кажется, всего несколько дней назад я видела вас в последний раз в вашем врачебном халате. Помните, как вы уехали в Лондон встретиться с невестой, а я тяжело болела? И как вы удивились, когда, вернувшись, увидели меня живой и здоровой в конторе?»

Я пригласила его провести следующий отпуск со мной в Чехословакии, просила быть осторожным с туберкулезными больными, чтобы не заразиться. Потом письма стали реже из-за сильной занятости. Однажды я пожаловалась ему, что возвращаюсь с работы так поздно по вечерам, что «успеваю лишь поесть и перемолвиться словечком с матерью» и что раз в неделю еду два часа на поезде до Праги, ради уроков фортепьяно с профессором Раухом.

В архиве сохранилось только одно недатированное письмо Клема ко мне. Оно, видимо, относится к более позднему периоду, когда я была в Цюрихе и могла спокойно писать адресатам с Запада. Я рассказывала ему о своих путешествиях, и он мог следить за моими успехами, но, к сожалению, мы с ним так нигде и не встретились.

Я всегда буду вспоминать его с любовью и благодарностью, как нашего спасителя.

НЕСМОТРЯ НА ВСЕ мое усердие и то, что я считалась одной из лучших в пльзеньской музыкальной школе, я сомневалась, сумею ли стать концертирующим пианистом.

В 1946 году Муниципальная музыкальная школа Сметаны подала запрос о присвоении ей статуса консерватории, с государственной аккредитацией. Школа организовала концерт лучших учащихся и пригласила профессора Виктора Поливку, пианиста и композитора из Пражской музыкальной академии, который должен был вынести решение по запросу совместно с тремя другими лицами, среди них – представителем министерства образования.

На концерте выступала и я с шопеновскими «Блестящими вариациями», опус 12. После выступления члены комитета спросили, не планирую ли я поступать в недавно созданную Академию исполнительского искусства в Праге. Конечно, я мечтала об этом, но я не закончила тогда необходимого курса средней школы, чего весьма стыдилась. Даже в моем паспорте указывалось, что у меня пять классов начального образования. В Терезине я занималась с великолепными педагогами, но это не засчитывалось.

Однако члены комитета сказали, что, если я пройду экзамен в Академию, они договорятся в министерстве о том, чтобы мне позволили учиться и без формального среднего образования. Я едва верила такой удаче.

Мы с профессором Гезельхофером поехали в Прагу, он представил меня профессору Рауху и попросил подготовить меня к экзамену. Раухом восхищались как одним из величайших пианистов с почти идеальной техникой. Услышав мою игру, он отнесся ко мне без энтузиазма. После войны много известных концертирующих пианистов желали поступить в Академию, имевшую университетский статус, так что конкурс был большой. Раух не согласился принять меня.

Я возвратилась в Пльзень с разбитым сердцем и поделилась новостями с мамой. Она выразила сомнения в том, что я когда-нибудь стану профессиональным музыкантом, и заявила, что это не конец света.

– Но я не могу жить без музыки! – воскликнула я.

Моя неукротимая мать, увидев, насколько я расстроена, поехала в Прагу к профессору Рауху и попросила его подумать еще над своим решением. Однако он повел себя жестко. Он объяснил, какое огромное значение для музыканта имеет возраст с четырнадцати до восемнадцати лет, напомнил, что мое здоровье подорвано, а руки изуродованы. И добавил:

– Послушайте, Зузана – милая девушка. Она выйдет замуж и будет играть на пианино мужу после обеда.

Мама, вернувшись, передала мне его слова, и мы обе задумались, стоит ли мне продолжать заниматься музыкой или лучше пойти изучать лингвистику в университет. Мама была настоящим чудом: она старалась ободрить меня, потому что понимала, как важна для меня музыка. Я и вообразить себе не могла жизни без нее. Поэтому я не покинула поприща, а она морально поддерживала меня. После долгих уговоров Раух согласился давать мне уроки раз в неделю.

Но Раух не возлагал на меня никаких надежд и не выказал признаков сочувствия в мой адрес. Однажды я сказала ему, что он садист, но это не так. На самом деле он был замечательным учителем, но человеком неуверенным и суровым к самому себе, почему и проявлял суровость со студентами. Он говорил напрямую то, что думал.

Зато, когда я попала в Академию, мной заинтересовались три других профессора. Из них старший – Альберт Шим, глава отделения, и я избрала его в наставники. Он был очень добрым и мягким и говорил со мной о поэтичности музыки. Но мне нужны были строгий тренинг, наработка техники – то, что я поневоле пропустила за военные годы, и я сделала нечто неслыханное. Я пошла к декану и попросила разрешения сменить преподавателя и ходить на занятия к Рауху. Декан ушам своим не поверил.

Рауха все в Академии боялись, даже учащиеся старше меня, с успешной карьерой в музыке. Им приходилось набираться мужества перед дверью, прежде чем войти к нему. И Раух был отличным наставником именно в силу своей требовательности, но эмоционально он не соответствовал мне. Мастер сарказма, Раух внушал мне разные чувства – в пределах от ощущения себя «слабоумной» до «абсолютно бездарной». Никакого воодушевления, никакой поддержки от него не исходило, а я нуждалась в них.

Он непрестанно повторял, что музыкальное поприще для меня закрыто.

– Вы приятная молодая женщина. Вам надо замуж. И вы умны. Так что, если вам хочется сделать карьеру, изберите языки. Изберите что-нибудь, кроме музыки, ей вам поздно учиться и ваши технические недостатки слишком серьезны.

Он не прекращал насмехаться надо мной.

Глупо, но я позволяла ему задевать себя настолько, что выходила из аудитории с ощущением, что я – самое никчемное создание на свете. После войны на хлебе и картошке я раздалась, но в первый год с профессором Раухом потеряла тринадцать килограммов, которые так и не добрала потом. Я выбивалась из сил, чтобы угодить ему, и была физически и морально измождена. Помимо технических изъянов, он указывал мне на врожденный страх сцены, говоря, что я не гожусь для выступлений.