Венди Холден - Сто чудес

Потом чиновники спросили, хочу ли я есть. Неожиданно ощутив приступ голода, я пошла в столовую. Подавали svíčková и knedliky – говядину в сливочном соусе и клецки, первые чешские «кнедлики» в моем меню за долгие годы. Мне принесли четыре штуки, два кнедлика я съела, а два завернула в салфетку для матери. Поскольку с неотложными делами я управилась, то не устояла перед искушением заглянуть к Мадам, жившей поблизости.

Отворив дверь и увидев меня на пороге, она глубоко вздохнула и разрыдалась. Я – тоже. Мы обнялись, но не могли вымолвить ни слова. Это мгновение было исполнено радости. Отирая глаза, мы под руку прошли в комнату, где стояло фортепьяно и где она дала мне и первый, и последний уроки. Там Мадам зарыдала вновь. Она взяла мои кисти в свои и все плакала и плакала. Я опустила взгляд на пальцы – они были узловатыми и искореженными от рытья земли и таскания кирпичей. Я почувствовала себя пристыженной.

Мадам была женщиной понимающей, и, стараясь не быть со мной жестокой, она осушила слезы со словами:

– Самое главное – ты вернулась. И конечно, есть другие занятия, кроме музыки, Зузанка. У тебя талант к языкам. Пойди поговори с американцами, им требуются переводчики. Потом ты сможешь поступить в университет.

Я ощутила, что покрываюсь румянцем, и сказала ей:

– Мне сейчас надо вернуться к моей матери. Она ждет на вокзале.

Я побежала по улице, настолько расстроенная и встревоженная тем, какое впечатление произвело на Мадам состояние моих рук, что едва не столкнулась с мамой. Удивительно, но она уже собралась с силами и сама сходила в отдел репатриации и поела там кнедликов, оставив две штуки мне. Это было похоже на чудо.

Мы с мамой и не думали оставаться на ночь в общественном приюте, поскольку в городе жило много наших друзей и нам не терпелось повидаться с ними. Сначала мы зашли к моей двоюродной сестре Соне, семнадцатилетней дочери дорогой тети Иржины. Ее отец не был евреем, и мы надеялись, что она не погибла. Так и было. Однако, открыв дверь, девушка повела себя самым странным и неожиданным образом. Она не бросилась навстречу с распростертыми объятиями, нет, она взволнованно сказала нам:

– Мне ужасно жаль, но я сейчас ухожу, у меня назначена встреча. Не могли бы вы прийти в шесть часов?

Мы переглянулись потрясенные, изумленные тем, что она просто не отдала нам ключи от своего дома. Нам казалось, что мы выходцы из могилы – те, кого оплакали, похоронили и кто внезапно появляется вновь.

С неловким чувством мы расстались с ней и отправились к старшей продавщице нашего семейного магазина. Эта женщина стала почти членом нашей семьи, ей мы отдали на сохранение немало вещей – красивые ковры, фарфор, золото, посуду, серебряные подсвечники. Звоня в дверь, мы ожидали радостного шума, но она выглядела смущенной:

– Я и впрямь не могу пригласить вас в комнаты, у меня не убрано. Вы не против посидеть на кухне?

Мы почти убежали от нее.

Кто-то еще не впустил нас, потому что в доме был больной. В общем, никто не пригласил зайти. Никто не предложил еды или кофе. Никто не спросил об отце и об остальных родственниках.

Мы поняли, что все они считали нас мертвыми, и подозревали, что они или продали доверенное им имущество, или расставили наши вещи как собственные и хотели присвоить их. Они даже не понимали, что мы не пришли требовать назад то, что нам принадлежало, – это не имело для нас большого значения. Нам нужны были приют, немного еды, доброе слово. Когда мы увидели, что только сконфуживаем всех, то уже не решались постучаться к кому-то еще.

Бредя в каком-то ступоре, мы наткнулись посреди улицы на нашу бывшую служанку, которая, заметив нас, убежала. Что интересно, на ней было надето одно из маминых платьев, доверенное ей на хранение.

Тогда мы поняли наконец, каково наше положение. На лицах отражалось гораздо больше ужаса, чем радости. Мы для всех умерли, нас похоронили. И теперь мы стали призраками, от которых хотели одного – чтобы из гроба они не тревожили живых.

Мы с матерью сели на скамейке в парке и печально посмотрели друг на друга. Наступил вечер, мы устали, проголодались и не знали, что нам делать. Подошел смотритель парка, чтобы расспросить нас о нашей судьбе. По одежде легко угадывалось, что мы вернулись из заточения. Он разговаривал с нами добросердечно, и мы рассказали ему, что нам довелось вытерпеть. Служитель попросил подождать, ушел и вернулся вместе с женой, несшей кувшин молока и большую тарелку koláče — чешской сладкой выпечки, лакомой для меня в детстве. Нас очень тронула доброта чужих людей, которые в тот первый день на родине сделали для нас больше, чем все наши знакомые и близкие.

Наше самочувствие немного улучшилось, и мы вернулись к Соне, в шесть часов, как она нам и предложила, но ее не оказалось дома. Мы долго ждали ее, но она так и не появилась, хотя уже настала ночь. Это был очень горький опыт. Нам пришлось отправиться в муниципальный ночлежный дом с выданными купонами для бездомных. Мы провели там ночь в слезах, лежа на одной кровати.

Не такой нам представлялась первая ночь в Пльзене после трех лет вынужденного отсутствия.

Что поразительно, наутро мама чувствовала себя хорошо и взяла хлопоты на себя. Когда мы уезжали из Бельзена, она была ребенком, а я матерью. В Пльзене к ней внезапно вернулись силы, и мы опять поменялись ролями.

Утром мы вновь посетили отдел репатриации, и там моя мать потребовала, чтобы нам оказали помощь. Чиновники дали кое-какие деньги на покупку еды и одежды, хотя все продавалось порционно и большого выбора не было. Они предоставили нам квартиру, где нам надлежало оставаться, пока не отыщется что-нибудь получше. Мы провели там ночь в окружении вещей, брошенных немцами, и портретов Гитлера на стенах. Мы едва сомкнули глаза, обстановка очень удручала нас, вызывала клаустрофобию. Утром мы с первого взгляда друга на друга поняли, что не останемся там.

Мама отыскала старых товарищей отца по «Соколу», и после их вмешательства нам выделили современную квартиру, в которой мы и жили до восстания 1953 года. Моя мать собрала все документы, необходимые для реституции, среди прочих – свидетельство о смерти папы, и получила право запросить мебель из так называемого национального фонда, то есть конфискованную у изгнанных немцев. Так мы добыли стол, несколько стульев, две кровати и гардероб. Я подала прошение о выдаче мне фортепьяно и была рада обзавестись инструментом Bösendorfer . Как только я вновь смогла упражняться в игре, мне показалась, что возобновился однажды прерванный ход жизни.

Мы начали искать работу, но, что важнее, нам еще понадобилось время, чтобы приспособиться к жизни на свободе. Вернуться к норме оказалось ужасно тяжело. Я была подавлена, но скрывала это. У нас появилось так много непривычных возможностей, и надо было приучать себя пользоваться ими, главным образом – освоиться с чувством, что можно пойти, куда пожелаешь, например в туалет, не спрашивая ни у кого разрешения. Мы провели годы в мире без личного пространства, и право закрыться в комнате и оставаться там одной представлялось мне чем-то необыкновенным.