Валентина Пичугина - Тайны прадеда. Русская тайная полиция в Италии

— «La stampa venduta» — гремел его голос над толпой. А толпа рукоплескала…

Я помню хорошо этот вечер во всех деталях, помню свои чувства, когда я возвращался один, на своем велосипеде, к себе домой. Стояла чудная ночь. Небо было залито звездами. Я чувствовал себя подавленным всем, что видел и слышал. Особенно эти рабочие и рыбаки, рукоплескавшие оратору за 15 лир гонорара, не давали мне покоя. И потом этот бесстыдный крик: «La stampa venduta».

Как будто кто-то надругался надо мной.

Всё это произошло как раз в тот момент, когда деятельность Инверниццы была уже разоблачена. Все узнали, что именно он делал в Кави, узнали путем печати, из газет, из той прессы, которая отнюдь не была «продажной». Узнали также, что местный «постино» торговал нашими письмами, — он их продавал агенту, сыщику!

Он продавал чужие письма! Но тут вся коммуна, весь избирательный круг продавали свои голоса, и все считали это обычным делом. Что же церемониться с письмами каких-то иностранцев?..

Тот факт, что мы были иностранцами, — stranieri, — играл в данном случае крупную роль. На Ривьере давно уже сложился особый промысел в виде всяческого обирания иностранцев. Ривьера — это ведь какой-то караван-сарай Европы, базар житейской суеты и подлости. Это царство рулетки, праздности и разврата. Сюда, особенно на Ривьеру французскую, которая раньше тоже была итальянской, ехали обычно жуировать богатые денди и шикарные проститутки, которые сорили здесь деньгами направо и налево. Богатые баре, у которых денег только куры не клюют, с одной стороны, и нищие итальянцы — с другой. Буржуазия и «макаронщики»! Как же было этих «форестиери» не обманывать? От этих бар лился золотой дождь! Им льстили в глаза — и ненавидели, даже презирали в душе.

По отношению к иностранцам тут действовала особая мораль, и считалось допустимым многое, что в отношениях между собою итальянцы сочли бы преступлением. Вот в эту, уже привычную обстановку двойной морали, и попали русские эмигранты. Они, так или иначе, но тоже были «форестиери», их, стало быть, полагалось обманывать и на их счет наживаться. Между тем, тот же Инверницци, он был, напротив, не «форестиеро», он был — свой. А кроме того, он являлся в глазах итальянцев синьором benestante [73] Хорошо живущий, зажиточный. – Прим. автора . . Что же значило быть для итальянца синьором benestante, я позволю себе пояснить здесь тоже небольшим примером из личного знакомства с нашими кавийцами.

Никогда не забуду в этом отношении первого же своего знакомства с итальянцами тотчас по прибытии в Кави. Когда мы с товарищем сошли с полустанка и вытащили наши чемоданы на улицу, первое, с чем мы столкнулись, это с вопросом о носильщиках. Местечко было маленькое, носильщиков не полагалось; они завелись после, когда русские населили его до самых краев. Не знаю, как бы мы справились с этим затруднением, если бы нам не предложил свои услуги один из рабочих, возивший тут же песок с марины в тачках. Это был загорелый пролетарий высокого роста, с мускулистами руками, почти что полуголый. Коротко подсученные шаровары и сквозная фуфайка составляли весь его костюм. На голове, впрочем, была небрежно надета шляпа, за ухом торчала роза! Всё это было оригинально и даже поэтично.

Как настоящий пролетарий, он привлек к себе все наши симпатии, и когда мы с ним прощались, то решили поразить его своею щедростью: дали мы ему целую лиру (итальянец дал бы сантимов 20)! Потом, подумавши и сосчитавши свои капиталы, прибавили еще 50 сантимов! Так не платил даже сам Пьяджи!..

Наутро я проснулся поздно, когда солнце стояло уже высоко. Дом, в котором я снял квартиру, находился около самой церкви, прямо над мариной. Какая красота была разлита кругом! Как ослепительно сияло солнце! Нельзя было не выйти и не полюбоваться на окрестную картину. Так как было воскресенье, и так как обедня шла во всем уже разгаре, то около церкви и около дома, в котором я помещался, на церковной площадке, собралось много народа. Толпа стояла такая плотная, что протискиваться через нее приходилось не без труда, лавируя между группами. Стояли сплошь мужчины, женщины все были в церкви — черта чисто итальянская. Пробираясь через эту толпу совершенно мне незнакомых людей, я неожиданно был остановлен чрезвычайно вежливым поклоном какого-то местного буржуа. Молодой еще человек, в прекрасном костюме табачного цвета, в крахмальной манишке, модном галстуке и шляпе панаме, приветствовал меня дружеским поклоном. Я опешил от неожиданности, не соображая, откуда мне сие, как вдруг внезапно догадался , что этот изящный джентльмен, перед которым я не мог не чувствовать себя бедным родственником, — тот самый вчерашний пролетарий, которого я осчастливил платой, дал целых полторы лиры сразу. Но ведь у него теперь вид настоящего синьора benestante! [74] Удивляться приходиться и барским замашкам автора-социалиста, который вместе «с товарищем» пребывает в затруднении, т.к. на захолустной станции Кави нет носильщиков, затем по-царски дает любезному местному «пролетарию» чаевые, а на следующий день оскорбляется, когда тот оделся по-господски на воскресное (следовательно, праздничное) богослужение: «пролетарий» так одеваться не должен.

Если читатель продумает глубже все эти мелочи итальянской жизни, то он поймет и еще один факт, нас в то время глубоко оскорблявший. Нас оскорбляло вот что — мы видели, что итальянцы, окружающие нашу колонию, не только не гнушались общением с Инверницци, презренным сыщиком и вором с нашей точки зрения, но даже завидовали ему, завидовали и — уважали.

Уважать сыщика! Этого еще недоставало!..

Но он вовсе не был сыщиком, шпионом (сыщик, шпион — spia), он был — delegato di sicurezza [75] Уполномоченный по безопасности. , — полицейский чиновник, что далеко не то же самое, что — шпион. Шпион, разумеется, достоин всяческого презрения, особенно шпион политический, — это итальянцы научились хорошо помнить со времен своего революционного Risorgimento (Возрождения) [76] Движение за объединение Италии середины XIX в. , памятью о котором полны все их города и местечки. Даже у нас по соседству, на первом же доме при входе в Лаванью, была прибита мраморная доска с указанием, что здесь скрывался в 1849 году великий Гарибальди, когда он, потеряв свою Аниту в Апеннинах [77] Жена Гарибальди, Анита, скончалась 4 августа 1849 г. от лихорадки (однако не «на Апеннинах», а близ Равенны). , преследуемый австрийскими шпионами и сыщиками, бежал на запад. Здесь он выбросился во время бури, в шлюпке, на песчаную отмель, оказавшись в безопасности [78] Тут начинался тогда уже Пьемонт, самостоятельное государство. – Прим. автора . . И в Киавари на главной улице есть такая же, даже гораздо большая размерами мраморная доска, на которой трогательно, хотя и несколько напыщенно, рассказано, как и тут несколько дней проживал после невзгод полицейской бури nostro (наш) Гарибальди.