Ирина Малакович - Портрет матери

Папа совсем близко, но не слышит меня. Его окно — он там работает — выходит в сквер, и я долго смотрю из-за кустов акации на неподвижную занавеску. Окно закрыто.

Вечером, дома, я тоже не задам своих вопросов. Мы не говорим о таком, как будто навсегда запретили себе напоминать друг другу о 22 июня, папином ране­нии, детском доме, где я жила три года. И о том, что мама у нас все еще не нашлась.

Но как же ее нет, если рука моя помнит, как прята­лась от холода в теплой ладони? И эти старые деревья, и стены довоенных домов — они ее видели, они уте­шают: помним.

На этом углу я когда-то потерялась на десять минут. Забежала в чужой двор, вышла в другие ворота — не­знакомая улица, а мамы нет. И пока я бежала с оста­новившимся сердцем обратно, не было на моем пути веселых лиц и летних красок.

Она стояла там же, где я ее оставила. И день снова был теплым, а все люди знакомыми.

Теперь мне тоже надо найти к ней дорогу. Я знаю, все было бы иначе, если бы нигде на свете больше не существовало ее лица и доброты. Вон прошла женщи­на. У нее такие же пристальные светлые глаза.

Сейчас я постараюсь и верну себе все. Как она смот­рела, что говорила. Коса вокруг головы... Нет, не дает­ся, уплывает. Хочу увидеть ее, а вижу почему-то ель с ветвями до земли, нити теплого дождя, хвойный сум­рак. И еще огненный георгин у серых бревенчатых стен хаты. Где это? Что это? Не знаю. Но это было со мной. Зеленый сумрак, летний дождь и бархатно-упругий цве­ток — они мне от мамы. Она была где-то там, под де­ревом и рядом с цветами в деревенском палисаднике.

Из головы не идет одна песня, старинная, бело­русская:

Як памёрла матулька,

Ажаніўся татулька,

Дый паслалі сіраціну

У цёмны лес па маліну.

Из всех песен мама оставила мне эту, самую неве­селую. Больше я ее ни от кого не слышала.

А что, если она так далеко, что просто не может скоро вернуться?..

Однажды утром на пороге комнаты появился чело­век с письмом. Это был не почтальон, а бывший папин студент.

— Смотрите, что нам в редакцию написали. Здесь и фотография. Я вас сразу узнал.

Бывший студент радовался, а отец, взяв письмо, хму­рился и не спешил прочесть.

Давно уже закрылась дверь за гостем. Мы с братом сами догадались, от кого это известие, и не спускали с письма глаз.

Отец прочитал его сначала сам, отвернувшись к окну, словно закрывая собой то недоброе, что могло быть в этих листках бумаги.

Когда повернулся к нам, лицо его было как дом с закрытыми ставнями, ничего не видно.

Он не знал, что не успеет, что не хватит времени дотянуть, пока останется один. Все дело было в фото­графии. Ее прикрепили черной ниткой к письму, чтобы не потерялась. Надо было осторожно вытащить нитку, о то нетерпеливые руки могут порвать. Он возился с узелком слишком долго. Наконец освободил карточку, спокойно начал: «Узнаете себя?» И тут у него в лице вдруг что-то задрожало и перестало слушаться.

А может, и нет такого закона, чтобы все заканчива­лось хорошо? С чего я взяла, что доброе всегда силь­нее? Его могут смять, покалечить, и тогда оно смотрит на вас такими, как у отца, глазами.

На фотографии мы были вчетвером.

Давным-давно, в совсем другой жизни, после недол­гого спора с папой, не любившим фотографов, мы на­дели праздничные платья и костюмы и отправились на соседнюю улицу. Там, в небольшой, с пустыми углами комнате, нас пересаживали и переставляли, пока брат не сморщил нос, собираясь все испортить. Тогда веле­ли смотреть и не двигаться. Это было за пять дней до начала войны.

Наш четырехэтажный дом рухнул от бомбы. Разва­лины снесли и построили там грандиозное, с колон­нами здание на целый квартал. Теперь невозможно представить, что в этом самом пространстве, где теперь мраморные подъезды и высокие зашторенные окна, размещался наш двор с вечным запахом тушеной мор­ковки и тихим кленом под окнами полутемной кухни.

От того времени у нас не осталось ничего — ни ве­щи, ни книги, ни даже документа. Сосед, игравший на флейте, погиб на фронте. Соседка, вязавшая скатерти, исчезла неизвестно куда.

Мы потеряли себя прежних, и, когда говорили «еще до войны», нам слышалась скрытая горечь. «До вой­ны» — особенное место, там все живы и умеют сме­яться, там самые лучшие фильмы и самые дружные песни, а дети живут дома со своими мамами и папами. На самом деле такого места нигде больше нет.

И вдруг — эта фотография.

Как она пробилась к нам через бомбежки, облаве и казни? Нет в живых ни той улицы, ни того фотографа. Но с опозданием на семь лет исполненный заказ: нашел нас. Смотрите, это было на самом деле, а не в одном вашем воображении. Вы еще не теряли друг друга, еще все вместе. Любовно повязаны банты, безмятежны лица.

Нет, одно лицо не такое. Оно требует какого-то от­вета, не отпускает.

Много раз подтверждалось потом то, что впервые я заметила на нашей довоенной фотографии. В лицах ушедших есть особая пристальность взгляда, безмолвный знак, словно они прощаются навеки.

Через два десятка лет я попала во дворец прусских королей в Потсдаме и увидела на стене список. Разные народы мира занимали в этом списке места не по раз­меру территории и не по количеству выпускаемых машин. А только в зависимости от величины жертв, поне­сенных на войне. Белоруссия была в самом верху, она потеряла в борьбе с фашизмом каждого четвертого.

Я не знала этого, когда мы втроем смотрели на нас четверых на семейной фотографии. Но статистика истории уже входила в наш дом своей жестокой обыкновен­ностью. Каждый четвертый из нас не вернулся с войны.

Письмо было из Смолевичей. Его писала совершен­но незнакомая нам Анна Федоровна.

Сначала шел лист в линейку, сбоку на нем была по­метка редакции: входной № 255.

«Посылаю вам письмо, я написала в нем все, что зна­ла о женщине, которая — я считаю — стоит того, что­бы о ней помнили. Место работы ее до Отечественной войны — Минск, политехнический институт. Преподавала она историю партии.

Прилагаю ее семейную фотокарточку. Прошу восста­новить фамилию и, если будет возможно, передать фото».

Дальше несколько страниц в клеточку, тем же по­черком.

«1941 год. Начало июля. Мы шли по старому Бори­совскому шоссе из Смолевичей в Минск. Попутчица моя назвала себя Марией, учительницей минской школы.

По шоссе еще катился поток беженцев. Шли дети, старики, шли женщины, выбившиеся из сил, тащили де­тей и небольшие свои пожитки. По обочинам валялись изуродованные машины, какие-то ящики. А по магист­рали Минск — Москва скрежетала немецкая техника. Казалось, вся наша жизнь была растоптана, как те по­ломанные ящики у дороги.

Моя спутница рассказала о себе, что муж ее уехал о командировку в Западную Белоруссию, где его заста­ла война. Дочь уехала с детсадом на дачу, и о ней нет никаких вестей. Сама Мария после бомбежки и пожара осталась без крова с четырехлетним сынишкой.