Ирина Малакович - Портрет матери

Соседка по квартире Катя предложила идти к ее род­ным в Смолевичи. Мария воспользовалась этим предло­жением, чтобы приютить сына, а самой заняться розыс­ками дочери. Вот уже второй раз идет она в Минск, ищет знакомых, спрашивает каждого о детях из дет­сада, но все тщетно.

После того раза Мария ходила в Минск еще не раз и не два. Она наладила связи и начала приносить в Смо­левичи сводку Совинформбюро. Рабочие бывшего совхо­за имени Ленина (совхоз тогда сразу переделали в немхоз) в эти самые тяжелые первые дни узнали от Ма­рии, что Красная Армия не сломлена, что против фа­шистов поднялся весь народ и борьба не окончена, а только начинается. Немцы не будут у нас хозяевами.

Как много значили тогда эти слова! Я и сейчас слы­шу ее спокойный, уверенный голос. Как будто сама Со­ветская власть ободряла нас. Мы поняли, что Мария — коммунистка.

Катя и ее родные были поволжскими немцами и ока­зались предателями. От их гостеприимства Мария отказались, и в тот же день управляющий немхоза пан Кизнер отстранил ее от работ и распорядился арестовать. Ее нашли и тогда забрали четырехлетнего сына Марии заложником.

В тот же день по доносу поволжскх немцев схватили и замучили троих рабочих.

Мария ушла от палачей. Остался у нас лишь узелок с вещами.

Пан Кизнер объявил, что учительницу Марию поймали и расстреляли. Но рабочие этому не поверили.

Мы часто вспоминаем и верим, что она жива, что она бессмертна. Она в первые дни немецкой оккупации показала, что делать, как начинать борьбу. Она и партия для нас были одно. Я не умею выразить это словами, но, думаю, меня поймут».

Это была первая весть о маме после войны.

Больше мы никогда не читали это письмо вместе. Папа спрятал его в толстый том Некрасова, где лежали самые ценные документы – запросы о нас и маме в разные концы страны, справки из эвакогоспиталей, школьные табеля и партизанские рисунки брата.

Надо было самой додумывать оглушительные новости.

Значит, мама «наладила связи», стала связной? Брат был заложником. А наша соседка катя, с которой мы дружно жили до войны в одной квартире, оказалась предательницей?..

Сквозь ранящую колючесть моих догадок просвечивало светлое: мама стояла за хорошее, она не сдалась – она права.

ПЕРВЫЕ СВИДЕТЕЛИ

Когда я начала ходить в минскую школу, долго не могла привыкнуть к высоким этажам, широким каменным лестницам. После переполненной крохотной школы в эвакуации это был настоящий дворец! Первое большое здание, восстановленное в нашем районе.

Утром мимо развалин бежишь к школьной двери, и она впускает в вестибюль с колоннами, где так светло и выложенный яркой плиткой пол сверкает чистотой. Сам воздух, все звуки здесь особенные, ласковые, какие бывают под большими деревьями в летний день.

Смотрю на нашу учительницу, маленькую, седую, в поштопанной кофте. На старую уборщицу. Нет, даже у директора Софьи Ивановны такое же бледное, как у всех, лицо, обыкновенные усталые руки. Мне кажется, что должен быть кто-то другой, сказочно сильный, кто невидимо заботится о нас.

Девочки теперь учатся отдельно от мальчиков, и на переменах у нас никто не дерется. Прямо в класс по утрам приносят бутылочки с киселем — дополнительное питание. А в классный журнал каждый день записывают все новые фамилии, и мы сидим по трое за партой.

Когда нас записывают, вслед за адресом спрашива­ют, был или нет на оккупированной территории.

Я произношу «нет» с облегчением и даже с какой-то гордостью, как будто есть и моя заслуга в том, что 24 июня на нас в лесу наткнулись военные. Они вывели к железной дороге, задержали переполненный поезд и растолкали по битком набитым вагонам весь наш дет­ский сад вместе с воспитательницами. А сами остались. И, когда поезд шел, не тормозя, мимо кричащих, пла­чущих, горящих станций, там тоже оставались — а куда им было деться? — толпы людей. Эти станции через три-четыре дня становились «оккупированной террито­рией».

«Да, была», — тихо говорит высокая бледная девоч­ка с последней парты Тамара Минеева. Тамара стоит перед нами, опустив длинные руки в слишком коротком пиджачке. Она могла бы уже закончить семилетку, но целых три года у нее не было школы, уроков. Когда ее вызывают к доске, она отвечает невпопад и у нее испуганные глаза. Она видела такое, о чем нельзя рассказать и что сделало ее другой. Страшные черные столбы на улице- мне так и чудятся на этих столбах веревки от виселиц – не понятным образом соединены в моем воображении с эти ее ответом: «Да, была».

После письма Анны Федоровны я начинаю лучше представлять, что значило оставаться на оккупированной территории. Моего брата, как настоящего врага, сторожили фашисты. Мамины друзья с большим трудом вы­вели его из Смолевичей. Потом он кочевал из хаты в хату, пока мама не увезла его от большой беды в партизанский отряд. А там началась блокада, и он прятал­ся в ямах и болоте от бомб и пуль, шепча про себя детскую клятву не поддаваться фрицам и ни за что на помирать, а дождаться маму живым и невредимым.

Когда отец встретился с ним на Большой земле, пришлось разрезать прямо на ногах мальчишки самодельные яловые сапоги: много дней он не снимал их с себя они ссохлись и искорежились, зажав клещами ступни.

Если бы можно было так же просто освободить его от жестокости прожитых на войне лет — половины из его семи!

Он не все мог понять из того, что видел, но ревел от страха и смертельной обиды, когда немецкий пере­водчик в Смолевичах бил маму наотмашь по лицу: «Твой муж — коммунист? Где он? Убирайся из дома и не возвращайся без него!»

А что еще ему никогда не забыть, от чего он не мо­жет избавиться, крича по ночам во сне? Об этом я пока не знаю, он неохотно рассказывает.

Но все чаще, стараясь угадать недоговоренное, додумать, о чем молчат, я подхожу к одному ответу. Он не­выносимый, нелепый, но от него некуда деться: остав­шиеся в чем-то теперь не такие, как мы, уехавшие. Три года они были отрезаны от нас черной тенью. Она тя­нется за ними из того времени и сюда. За Тамарой из нашего класса. За моим братом. Выходит... и за мамой тоже? Ребята во дворе формулируют коротко и прос­то: «был при немцах» или «не был при немцах». Ма­ма — была. Но разве все были одинаковыми?

Я знаю, что были предатели, они ползали перед вра­гом на коленях, вымаливая его милость, а некоторые даже открыто радовались, когда наши отступали. Но ведь все другие остались не по своей воле. Там, на горящих станциях. И фашистов они ненавидели.

Мама всем скажет: она задержалась в Минске из-за меня! А потом уже не успела пешком обогнать нем­цев, они-то были на танках, мотоциклах и самолетах.

Но только как же она расскажет, если ее все нет?..