Джейн Биркин - Дневник обезьянки (1957-1982)

Завтра утром я проснусь и попрошу у него прощения. Не знаю почему, но мои опухшие глаза заставляют его делать вывод, что я в чем-то виновата. Потом он скажет: «Чай?» – и я пойду на кухню его заваривать и принесу ему газеты. Он прочтет одну, за ней вторую… Я наполню ему ванну, он побреется и примет ванну. Все в том же унынии я провожу его до дверей. Он бросит мне: «Cheer up!» [70] Не вешай носа! ( англ .) – и испарится. Я выйду на балкон помахать ему на прощание рукой, его фигура скроется вдали, а я опять буду плакать. Делать мне будет нечего. Я нарочито медленно вымоюсь и оденусь. Мне совершенно НЕЧЕГО делать весь длинный день. Работы у меня нет. Возможно, я пойду на очередной урок вождения, или схожу в гости к кому-нибудь такому же одинокому, или отправлюсь тратить деньги. Может, навещу папу, и он меня развеселит. Обычно он тоже целыми днями сидит один.

Джон скажет: «Я позвоню тебе ближе к обеду. Ты будешь дома?» Я подумаю: «Может, да, а может, и нет». Не исключено, что я даже произнесу это вслух, но на самом деле я буду сидеть на месте, потому что я его люблю и хочу слышать его голос. Правда, я не думаю, что он расстроится, если меня не будет дома; зато я точно расстроюсь. Мне грустно и плохо. Все, что я сейчас могу сказать, – это что я его люблю, хотя моя гордость страдает оттого, что я до такой степени его люблю и беспрестанно задаю себе вопрос: «А он любит меня так же, как я его?» Или еще хуже: «А он любит меня так же, как любил других женщин?»

Послушай, даже когда он спит, а я терзаю себя подобными вопросами, я ему не нужна. Я надеялась, что он будет настаивать, чтобы я спала с ним, но, знаешь, это не так. Я понимаю, что замыкаюсь в себе, становлюсь холодной, заледеневшей изнутри, состоящей из раненого самолюбия и неосуществленных желаний. Я становлюсь мелодраматичной. Это опасное ощущение, оно питает не поддающиеся контролю чувства и эмоции, и с ним надо покончить. Сделать это может только Джон. Но как это осуществить, если мы вообще не общаемся, а у него нет времени на чувства?

Ты так нужен мне, Джон, я так тебя люблю, пожалуйста, не дай мне засохнуть. Джон, я люблю тебя. Я знаю, что должна не реагировать на происходящее в настоящем, а думать о будущем, но какое у меня будущее? Работа? У меня нет ничего стоящего, ничего такого, чем я дорожила бы больше, чем тобой. В том-то все и дело. А что до остального… Я боюсь одиноких дней и часов, ничем не заполненных, бесполезных минут, вместе с которыми утекает моя жизнь. Я способна на большее, у меня есть мозги, воображение и чувства, я люблю людей, но у меня должна быть цель. Если бы у меня был ребенок, больше я ни в чем не нуждалась бы. Во всяком случае, я стала бы добрее.

Понедельник 3 января

В субботу закончили работу над «Отелем „Цветок страсти“». Она была не слишком утомительной, но все же я рада, что целую неделю ничего не буду делать, а 11-го мы уезжаем в Нью-Йорк. Не знаю, какую работу буду искать потом. На вечеринке встретила Уоррена Битти; он сказал, что видел меня в Риме с Джоном. Я ему нравлюсь; он расточал мне комплименты и без конца говорил про меня Джону всякие любезности. По его словам, я умею смешить и он подумывает о том, чтобы предложить мне роль в своем будущем фильме. В субботу он был на утреннем представлении «Отеля…», но таинственным образом исчез после антракта. Джон повел себя очень мило, потому что я решила, что спектакль провалился, а Уоррен счел меня бездарью. Правда, Джон от кого-то слышал, что Уоррен раздает обещания направо и налево, но никогда их не исполняет. Джон – сама доброта. О, чуть не забыла: я познакомилась с Питером О’Тулом. Он просто чудо, как и его жена. Мы проговорили до трех часов ночи.

Воскресенье, утро

Позвонил Уоррен. Сказал, что ушел в антракте потому, что ему надо было позвонить режиссеру и продюсерам, но, поняв из разговора, что у них сейчас Чарли Чаплин, решил к ним присоединиться. Вроде бы Чарли Чаплин хорошо обо мне отозвался. Там они и застряли и не пришли на второе представление, и это к лучшему, потому что оно было последним, на всех нас напал дурацкий смех, и мы играли кое-как. Все же это лучше, чем услышать похвалу от С.С.

Пятница, Брайтон

Только что посмотрела спектакль с маминым участием. Она была блистательна – живая, органичная, – и пьеса мне понравилась, хотя я готовилась к худшему. Сэр Ральф был восхитителен, его игра меня по-настоящему растрогала. Мы с мамой прошлись до побережья – прекрасная прогулка. Я, как была в черных шерстяных чулках, зашла в воду, позволив прибою замочить мне ноги, и умылась морской водой. Мы с мамой проговорили до четырех часов утра. Это было замечательно. Я совсем не чувствовала усталости и не заметила, как пролетело время. Как же я ее люблю.

Какое-то время мне казалось, что все настроены против меня, а она – больше всех. Я думала, что она меня не любит и завидует моей свободе и той легкости, с какой я без всяких видимых усилий отвоевала себе место под солнцем. Меня не покидало чувство, что она ревнует меня к отцу, которого я обожаю, а его упрекает в том, что он постоянно оказывает мне знаки внимания. С моей стороны это был чистый эгоизм, и сейчас я понимаю, что, бесконечно жалея себя, наносила ей глубокую обиду. Должно быть, она чувствовала себя брошенной и никому не нужной – и все из-за меня. Я понятия не имела, что она только и говорила что обо мне, и волновалась из-за всего, что со мной происходило. Своей холодностью и равнодушием я как будто отхлестала ее по щекам. Подозреваю, что жизнь у нее была несладкая, и она, наверное, часто чувствовала себя одиноко. Я помню, что она поддержала меня, когда я сказала, что хочу стать актрисой; с тех пор папа твердит, что она чуть ли не принудила меня пойти на сцену. Она даже не пыталась защищаться, а я попросту забыла о ее существовании, о ее любви, ее помощи и ее потребности быть частью моей жизни. Она такая гордая… Она все всегда держит в себе, никогда ни о чем не говорит, пока ее не доведут до кипения, и только тогда она выплескивает наружу всю горечь обид, которые пожирают ее изнутри. До чего же легко причинить боль тому, кто так тебя любит. Так у нас все и шло. Видимо, у меня в голове сложилась совершенно превратная картина: мама вечно всем недовольна, она ко мне несправедлива, ну и ладно, я тоже буду с ней холодна, все равно я всегда все делаю не так, а она никогда меня не понимала… Оказывается, она страшно переживала из-за того, что я не приглашаю ее к нам. Какое счастье, что эту ночь мы провели вместе. У меня ощущение, что теперь я наконец-то ее узнала, и это прекрасно.

Мама сказала, что утром ей звонил ее режиссер. «Это твою дочь мы видели в театре?» – спросил он. Мама подтвердила, и тогда он сказал: «Так я и думал. Я сидел рядом с прелестной девочкой с удивительно черными глазами и длиннющими ногами в черных чулках; я заметил у нее на пальце обручальное кольцо и подумал, что она слишком юна, чтобы быть замужем. Под креслом у нее стояла огромная корзина. Через некоторое время из корзины донеслось тиканье. Curioser and curioser [71] «Все страньше и страньше» – цитата из «Алисы в Стране чудес» Л. Кэрролла в переводе Н. Демуровой. – Прим. пер. . Замужнее дитя с корзиной, в которой тикает бомба… Я понял, кто она такая, по твоему описанию: малость с приветом, очень молодая, ходит с огромной корзиной».