Ричард Пайпс - Я жил [Мемуары непримкнувшего]

Одной из целей этой особенной книги, как и двух ранее изданных томов о русской революции, было развенчать расхожее представление о разнице между «хорошим» Лениным и «плохим» Сталиным, показав, что главные элементы того, что стало известно как сталинизм, напрямую связаны с ленинизмом. Советский режим в период после 1953 года намеренно распространял миф о якобы существовавшем различии между двумя диктаторами, чтобы возложить вину за все лишения и ужасы, через которые прошла страна при коммунизме, на Сталина, который будто бы узурпировал социалистическую революцию. Эта интерпретация благосклонно воспринималась в левых кру- rax по всему миру, потому что она позволяла восхищаться коммунизмом, свободным от бремени сталинизма. Но такая интерпретация противоречила фактам. Хотя к концу своей жизни, в приступах паранойи, Ленин и ссорился со Сталиным (а он ссорился почти со всеми своими соратниками), именно он продвигал Сталина на высшие посты в партии. Когда Вячеслава Молотова, в течение сорока лет работавшего с обоими советскими деятелями, спросили, когда он уже был на пенсии, кто из них «был более суровым», он ответил: «Конечно, Ленин… Помню, как он упрекал Сталина в мягкотелости и либерализме. “Какая у нас диктатура? У нас же кисельная власть, а не диктатура”» [11]. Единственным историком, кто поддерживал мою позицию, был ныне покойный Дмитрий Волкогонов. Но ни он, ни я не слишком преуспели в ее защите, потому что репутация Ленина как идеалиста, вынужденного прибегать к жестокости против своей воли, оставалась непоколебимой как в России, так и за границей.

Пока я работал в архиве, вновь созданный Конституционный суд готовился к рассмотрению двух исков: правительства против коммунистической партии, которая была запрещена, и коммунистической партии против правительства по поводу ее запрета. Один из моих друзей из «Мемориала» — организации, посвятившей себя сохранению памяти о жертвах коммунизма, — предложил суду пригласить меня дать показания в качестве эксперта. 1 июля 1992 года за мной приехала правительственная машина и понеслась с головокружительной скоростью в Архангельское, некогда поместье Юсуповых, одной из самых богатых семей старой России. Впоследствии там была дача Троцкого, а затем музей. Там я встретился с двумя судьями Конституционного суда и с Сергеем Шахраем, главным юридическим советником Ельцина. Они обратились ко мне с вопросом, мог бы я как историк защищать утверждение правительства, что коммунистическая партия никогда не была политической партией в общепринятом понимании этого термина, а была лишь «механизмом для захвата власти». Без всякого колебания я ответил, что мог бы. Затем мне предложили написать показания, которые правительственные юристы могли бы использовать на суде.

Слушание, начавшееся в мае 1992 года, но затем отложенное, возобновилось 7 июля в небольшой комнате на улице Ильинка. Перед зданием милиция сдерживала кучку протестующих против суда над коммунистами. Было чувство, что происходило что — то, имеющее историческое значение. Мой друг из «Мемориала», проводивший меня в зал заседаний, сказал, что он ждал этого момента всю жизнь. По одну сторону сидели представители правительства, по другую — коммунисты. На стене за скамьями судей (все они раньше были членами коммунистической партии) висели две эмблемы — серп и молот и трехцветный флаг России — нелепое сочетание, которое, однако, правильно символизировало полуосвобожденную Россию.

Суд состоял из 13 судей. В своей вступительной речи председатель суда Валерий Зорькин упомянул мое имя как одного из экспертов, которого суд привлек для показаний по делу. Услышав это, один из коммунистов вскочил на ноги с протестом: «Зачем нам нужен американец? Почему бы тогда не пригласить китайца?» Зорькин отклонил протест на том основании, что суд имел право пригласить любого эксперта по своему усмотрению. В первый день коммунисты изложили свои аргументы. Из сказанного могло возникнуть впечатление, что коммунистическая партия, правившая Россией и ее владениями железной рукой более семидесяти лет, была филантропической организацией, финансируемой исключительно за счет взносов своих членов и посвятившей себя целиком величию и процветанию своих граждан. На суде было много процедурных перепалок. Коммунисты вели себя так, будто они все еще были у власти, расхаживая с напыщенным видом и обращаясь к представителям нового правительства с нескрываемым презрением. Они напоминали бывшего чемпиона по боксу, который все еще не догадывается, что уже свергнут с пьедестала.

Я ожидал, что дам показания лично, то есть прочту заявление, в котором я утверждал, что с самого первого дня у власти коммунистическая партия установила политическую монополию и использовала государство для своих собственных целей. Но поскольку мне никто не мог сообщить, когда меня вызовут, я, отдав свои показания, уехал в Лондон. Кажется, было более ста подобных показаний и только четырнадцать из них были сделаны устно. При этом три четверти были поданы коммунистами, которые заявляли, что указ Ельцина был незаконным, а Коммунистическая партия Советского Союза являлась «конституционной» партией [12]. В итоге судебное разбирательство оказалось разочаровывающим, так как суд вынес неубедительный вердикт, который не оправдывал и не осуждал коммунистическую партию. Зато, пока шел процесс, коммунисты ухитрились тайно увести для своих личных нужд значительную часть средств, накопленных партией за долгие годы. Суд оказался поворотным моментом, который не состоялся.

В феврале 1993 года рубль упал настолько, что я менял один доллар на 800 рублей. Пачка сигарет «Кемэл», стоившая в мае 1992 года 70 рублей, теперь стоила 350. Рубль продолжал обесцениваться, упав в конце концов до 6 тысяч рублей за доллар. В результате если на аванс в 14 тысяч рублей, положенный на мой банковский счет в Москве в 1992 году за права на перевод «Россия при старом режиме», можно было купить скромную дачу, то теперь этих денег хватало лишь на две порции пиццы.

В начале 1994 года я получил сообщение, что Университет Силезии в Польше решил присвоить мне звание почетного доктора наук. Церемония должна была состояться в филиале университета в городе Чиешин, где я родился. Я надеялся, что мать сумеет меня сопровождать, но ее сердце и почки быстро сдавали. Воскресным вечером 1 мая 1994 года по моей просьбе она детально описала мне, как выглядела квартира, где я родился больше семидесяти лет назад. Несмотря на пошатнувшееся здоровье, ее сознание было ясным, а память отличной. Когда она плохо себя почувствовала, я вызвал «скорую помощь», чтобы отвезти ее в больницу. Я оставался с ней до тех пор, пока врач не посоветовал мне уйти. На следующее утро я позвонил ей. Она сказала, что чувствует себя хорошо, и попросила, чтобы ее привезли домой. Мы договорились, что я заеду за ней до двенадцати. Но час спустя позвонил доктор и сказал, что она умерла за завтраком. Ей было 92 года. Мою мать ужасала мысль, что она может оказаться в доме для престарелых или что ей будут искусственно поддерживать жизнь. Она потребовала от меня обещания, что с ней так не поступят. И вот она оставила этот мир так, как ей хотелось. В свои последние годы она очень походила на английскую королеву — мать, которая дожила до ста одного года.