Ричард Пайпс - Я жил [Мемуары непримкнувшего]

К тому времени, когда я прочитал эти лекции, я уже полностью был поглощен новым проектом — книгой об истории собственности. Интерес к этой теме был для меня не нов. В первый раз я осознал, что имеется связь между политической властью и собственностью, когда жил в Париже в 1956–1957 годах. Меня поразило, что западные историки, как правило, вообще не принимали во внимание роль собственности в развитии европейской цивилизации, потому что воспринимали собственность как нечто само собой разумеющееся. Но для историка, изучающего неевропейский мир, права собственности представляются чем — то исключительным — настолько они для него нехарактерны. Впервые я обратился к этой теме восемнадцать лет спустя, в книге «Россия при старом режиме». В ней я поставил такой вопрос: почему в России, в отличие от остальной Европы, к которой благодаря своему расположению, расе и религии она принадлежит, общество оказалось не в состоянии наложить эффективные ограничения на политическую власть? Мне представлялось, что ответом на этот вопрос был тот факт, что Россия (то есть Московское царство) во время решающей стадии формирования государственности (с XV по XVII век) не имела института частной собственности, так как вся земля, главный источник производимых ценностей, находилась во владении царствующего дома. Теперь я был готов подвергнуть проверке тезис, согласно которому частная собственность совершенно необходима для развития демократических институтов, а также прав человека.

Подготовив за четыре с половиной месяца сокращенную версию моего двухтомного труда по революции под названием «Краткая история русской революции» (эта книга вышла в 1995 году и была переведена на полдюжины иностранных языков), я занялся вплотную исторической ролью собственности. Эта тема оказалась недостаточно изученной. Большая часть существовавшей литературы, а ее было немного, посвящалась роли прав собственности в экономическом прогрессе. Я испытывал волнение, оставляя знакомую «территорию» русской истории и рассматривая такие экзотические предметы, как христианское отношение к собственности, природу утопий, стремление к обладанию собственностью первобытных людей, а также детей и животных.

Книга «Собственность и свобода», законченная зимой 1997–1998 года, состоит из пяти глав [69]. Первая посвящена идее собственности от Платона до современности, вторая — институту собственности. Главы третья и четвертая сравнивают Россию и Англию и показывают, что в Англии раннее развитие земельной собственности позволило населению наложить ограничения на королевскую власть, тогда как отсутствие таковой в России привело к утверждению самодержавия. В последней и самой спорной главе говорится, что современное общество всеобщего благосостояния хотя и не отрицает принцип частной собственности, в то же время обладает некоторыми столь же ясно выраженными антисобственническими, то есть антилиберальными, чертами, как и некогда существовавшее абсолютистское общество.

Я взялся за новый проект с энтузиазмом. Не то чтобы я устал от России и ее истории, но я обнаружил, что после пятидесяти лет интенсивной работы по этому предмету дальнейшие исследования приносили все меньше результатов, становилось все труднее сказать что — нибудь новое. Поскольку научная деятельность подразумевает как преподавание, так и познание, мне не хватало волнения от приобретения новых знаний. И я нашел их в изучении проблемы собственности: антропология, этнография, психология, история права и государственных институтов открыли для меня новые и захватывающие перспективы. Меня охватывало волнение, когда я читал о стяжательских повадках трехшипной рыбы — колюшки или о собственнических наклонностях ребенка, начинающего ходить, об отношении к собственности пигмеев Юго — Восточной Азии или эскимосов, а также о понятии собственности в Англии XVII века.

Книга, вышедшая в мае 1999 года, получила предсказуемый прием. Социалисты и либералы отвергли ее, а консерваторам она очень понравилась. Рецензии, таким образом, отражали не научные или стилистические качества книги, а политические настроения рецензентов.

После этой книги я написал короткую, объемом 44 ООО слов, историю коммунизма, в которой проследил развитие с древнейших времен идеала общества без собственности и попытки его осуществления в Советском Союзе и в остальном мире. Эта работа была опубликована осенью 2001 года в серии «Хроники современной библиотеки» [70].

Окончив все это, я не знал, чем заняться. Монтень, один из моих интеллектуальных наставников, советовал по достижении преклонного возраста оставить научные занятия, но я не был склонен следовать его совету, потому что мой ум не желал покоя, а моя энергия все еще была на высоком уровне. Вопрос стоял лишь так: заняться каким — нибудь небольшим проектом, который можно было бы закончить приблизительно за год, или предпринять большое исследование, которое займет годы. Я склонялся к тому, чтобы заняться небольшим проектом, пока не прочитал воспоминания лорда Актона о последней встрече с Леопольдом фон Ранке. Немецкому ученому тогда было за восемьдесят. Полуслепой, он хворал, и Актон был уверен, что вскоре прочтет некролог о нем. Но в возрасте восьмидесяти четырех лет Ранке приступил к работе над историей мира и писал каждый год по тому в течение девяти лет до своей смерти. Это определило мой выбор. Вдохновленный этим примером, в конце 2001 года я начал работу над историей русской консервативной мысли.

Легче начать автобиографию, чем закончить ее, когда жизнь течет, не оставляя четких вех.

Важным водоразделом в профессиональной жизни зрелого человека является выход на пенсию. По сложившейся традиции в Гарвардском университете профессора выходили на пенсию в возрасте шестидесяти шести лет. В редких случаях президент университета наносил визит профессору лично и просил его остаться еще на несколько лет. Затем эти правила были несколько смягчены. По достижении шестидесяти шести лет у каждого профессора был выбор: или преподавать на полной ставке еще два года, или на полставки — четыре года. Семидесятилетний возраст считался абсолютным пределом для активной службы. Однако в 1983 году конгресс принял закон, запрещающий обязательный уход на пенсию по достижении определенного возраста. Университеты освобождались от применения этого закона на десять лет. Это означало, что начиная с 1 июля 1993 года Гарвардский университет уже более не мог требовать, чтобы профессор, достигший семидесятилетнего возраста, уходил на пенсию. Благодаря удачному стечению обстоятельств, родившись И июля 1923 года, я подпадал под действие нового закона благодаря этим одиннадцати дням. Так что решение о выходе на пенсию оставалось за мной: по закону я мог бы преподавать столько, сколько хотел.