Геннадий Прашкевич - Азбука вины

Рабочему человеку сто граммов не во вред, у каждого свои устоявшиеся привычки. Отведя локоть в сторону, фермер приготовился принять привычный вес, но в этот ответственный момент кто-то требовательно постучал его по плечу. «Иди ты!» — отмахнулся фермер, зная, что местные алкаши запах алкоголя чуют за много км.

И всё же обернулся.

В глаза ему, опираясь на тяжелые, блестящие, расползающиеся под его собственным весом кольца, пристально смотрел гигантский тропический питон.

Фермер даже раздумывать не стал, чего тут раздумывать?

Одним движением он расшиб злосчастную чекушечку о пень и с этой обеззараженной водкой «розочкой» бросился на вторгнувшегося в его жизнь питона. Особой веры в успех он не испытывал, но отступать не желал, надеялся на помощь — ведь машины одна за другой катились по скоростному шоссе.

По словам Гацунаева, битва титанов длилась минут двадцать.

Кровь фонтанами. В пылу борьбы совсем уже распустившийся питон бил хвостом чуть ли не по летящим мимо автомобилям, но ни одному водителю даже в голову не пришло остановиться и узнать — не причиняет ли гигантское пресмыкающееся каких-либо неудобств человеку рабочему, разумному?

Зачем мешать?

Разберутся.

Чего этот Герасим такой тупой? Я сильно переживал за Муму. Решил даже позвонить Тургеневу. Это класс второй, наверное, никак не позже. Под именем писателя Тургенева в книжке стояли цифры: 1818–1883. Дураку ясно: номера телефонов. Вот я и набрал первый. Трубку взяла какая-то женщина.

«А можно Ивана Сергеевича?».

Женщина очень нелюбезно ответила. «Вечером звони. Он сейчас в вагонном депо. Дежурство».

В чудовищно жаркий день (в тени за сорок) в 1987 году мы с Николаем Константиновичем Гацунаевым оказались по неотложным делам в центре Ташкента. В издательстве имени Гафура Гуляма нас ждал договор на составление сборника романов популярного в пятидесятые годы фантаста Сергея Беляева.

«Мы не опаздываем? — спросил Гацунаев. — Сколько у нас времени?»

Я взглянул на маленький экран отечественных электронных часов, месяц назад подаренных мне на день рождения, и честно ответил: «Пятьдесят семь часов девяносто четыре минуты». Вот сколько тогда было у нас времени!

Тихая поэтесса из небольшого волжского городка, — шатенка под сорок, неразговорчивая, задумчивая, не замужем, детей нет, никаких порочащих связей, стихи печатались в «Нашем современнике»; в круизе по Средиземному морю проявляла большой интерес к блошиным рынкам. Ребята из Верхоянска, расписавшие на палубе очередную «пульку», с наслаждением шлепали подержанными картами, и время от времени осведомлялись: «Что за город?»

Поэтесса отвечала: «Стамбул». Или: «Ираклион». Ребята не отставали: «Тепло тут у них». Потом снова жмурились: «А сейчас что за город?» Поэтесса отвечала: «Афины».

Верхоянцы жмурились: «И у них тепло».

Солнце и море, вот до чего они дорвались.

Зато волжская поэтесса не пропустила ни одной стоянки.

На берег сходила с группой, потом как бы нечаянно отставала. Кто-то заподозрил, что поэтесса скупает антисоветскую литературу (шёл 1982 год), но в это никто не поверил. Она же печатается в «Нашем современнике». Да и замечали поэтессу всё больше в обычных торговых рядах. Там среди бижу, тряпок, старой посуды, потемневших от времени гравюр и съеденных коррозией монет изредка попадались мощные, литые из чугуна статуэтки греческих сатиров.

«Есть на что посмотреть».

Один такой сатир напрочь сразил стеснительную поэтессу.

Всё у него было крупное, налитое, чугунное, и вообще в этих делах размер и цвет всё-таки имеют значение. Так что, однажды на борт теплохода «Украина» скромная волжская поэтесса поднялась с тяжёлым свёртком в руках. А на обратном пути, в Одессе, уже пройдя таможенный контроль, я вдруг случайно увидел плывущий по ленте элегантный чемодан поэтессы. Ну, плывёт и плывёт… Но что-то меня остановило… Вот чемодан вошёл в чрево просвечивающей аппаратуры, высветились книжки, безделушки, туфельки.

И вдруг — сатир!

Поистине — крупный!

Даже осатанелый какой-то.

Пограничников он удивил так, будто им милицейским жезлом отсалютовали.

Чемодан немедленно сняли с ленты, стеснительную волжскую поэтессу увели, и года два я ничего не знал о её судьбе. А потом как-то встретил московского приятеля, который в тот (давний же) день проходил таможенный досмотр сразу после поэтессы, он-то и рассказал. Проблема, по его словам, упёрлась тогда не в самого сатира, а, понятно, в его достоинство. По нормативам таможни у типичного греческого сатира ни в коем случае не должно было быть всего этого более семи сантиметров, а там, на тебе! — все пятнадцать! Не знаю, кто там устанавливал нормативы, но факт налицо.

«Неужели отобрали?» — пожалел я поэтессу.

«Ты что! — возмутился приятель. — Она ведь не прятала своего приобретения, она даже чек сохранила и документ, подтверждающий то, что сатир имеет не столько художественное значение, сколько прикладное. К тому же, не на украденные деньги он был приобретен, а на свои кровные, полученные за стихи о добре, любви, нежности, дружбе народов. В итоге, спилили сатиру часть его осатанелого достоинства, и вот вам, пожалуйста! — въезжайте на территорию советской империи».

«Боже мой! Неужели она теперь делит жизнь с чугунным калекой?»

«Плохо ты знаешь наших волжан, — успокоил меня приятель. — Мастеровитый народ. Они друг за друга горой. Нашлись, наверное, умельцы, приварили тому сатиру недостающие сантиметры».

Валериан Скворцов выглядел как младший лейтенант запаса в отставке или как крупный землевладелец. Так он сам говорил. Квартира на Дмитровке была набита редкостным китайским фарфором из Золотого треугольника, резными стульями мандаринов. Когда-то Валериан служил в Иностранном легионе. Никаких этих комбат-батяня. Убьют твоего рядового, повышения не получишь. В Азии привык к жесточайшей дисциплине. Неточность москвичей его убивала. Отсутствие морали убивало. Вот сосед — греческий посол — водит к себе весёлых девок. Вот человек из серьёзной организации опаздывает на встречу чуть ли не на полчаса. Он наливал виски и смеялся: «В Москве, беседуя с новым человеком, надо много говорить, чтобы, не дай Бог, не услышать собеседника».

Четыре европейских языка, китайский.

Фарфоровая улыбка.

Книги.

«Всегда хотел виртуозно играть на фортепиано.

Классическую музыку довольно хорошо знал, собирал пластинки любимых композиторов, а в школе радио слушал. В 1963 году купил рояль, тогда лишь третий год был женат, и дочь была маленькая. В квартире ничего, кроме кровати и этажерки, ну стол, кажется, был. И вот я купил в комиссионке старый разбитый беккеровский рояль длиной более двух с половиной метров. Вместо одной ножки подставил берёзовый чурбан. Сам научился настраивать рояль, причём он был настолько разбит, что играть на нём можно было ну день от силы. Мне из гитарного сделали ключ плоскогубцами, и этим ключом почти каждый день я свой рояль настраивал. Видимо, у меня был такой возраст, когда учиться не хватало терпения. Но играл, играл, сочинял что-то своё, получал удовольствие от самого процесса извлечения звуков. Поднимал крышку и перебирал клавиши в порядке, одному мне ведомом. Если дома никого не было, мог играть часами. Лет шесть у меня стоял этот рояль. А потом я вдруг получил двухкомнатную квартиру. Появилась другая мебель, образовалось больше пространства, и тому роялю не хватило места. Пришлось отдать, просто кому-то подарили. А взамен купили пианино. И вот звук нового инструмента оказался для меня настолько неприятным, что я к клавишам его перестал прикасаться. А какой прекрасный голос был у того разбитого рояля, какое ощущение полёта…»